— И я думаю, что Майю можно сравнить с таким черным зеркалом. Другие люди — это обычные окна, через которые можно заглянуть в другой мир. А Майя — черная блестящая поверхность, и когда ты в нее всматриваешься, видишь только собственное отражение. Когда ее о чем-нибудь спрашиваешь, вопрос попросту возвращается обратно. Думаю, ты заметила, насколько это неприятно. А когда ее обнимаешь, то ощущаешь не нежность и единство, а лишь свои собственные чувства. Если ты на нее сердишься, то упираешься в собственную злобу и бессилие.
Когда смотришь на Майю, видишь лишь собственное отражение, но не четкое, как в обычных зеркалах, а темное и размытое, словно привидение. И от этого возникает жутковатое чувство, которое никого не оставляет равнодушным.
Я думаю, именно это и произошло с нашей семьей. Мы все постоянно видели себя в черном зеркале. И каждый реагировал по-своему.
~~~
Я свернула к бензоколонке «Шелл». Мы приехали слишком рано. Я вышла, чтобы заправиться, а Йенс остался сидеть в машине. Пронизывающий ветер вырывал у меня из рук купюры. Пока я пыталась засунуть их в автомат, который раз за разом выплевывал их обратно, словно привередливый маленький ребенок, к автомату с другой стороны подъехала еще одна машина и из нее вылез мужчина. Мы почти одновременно подняли заправочные пистолеты. Мужчина увидел меня и радостно поприветствовал:
— Вижу, тролли тебя еще не похитили.
Это оказался Ян-Эрик Лильегрен — полицейский, с которым я ходила в «Таверну Мики».
— Да, — ответила я. — Я их остерегаюсь. А у тебя как дела?
— Замечательно. Жизнь прекрасна. Лучше не бывает, — протрубил он, заливая в бак бензин.
У него на переднем сиденье сидела женщина. Мне стало любопытно, вернулась к нему жена или это уже новая женщина. Возможно, какая-нибудь трагическая фигура из «Таверны Мики».
— Рада за тебя. — Мне приходилось повышать голос, чтобы перекрикивать тарахтение насоса. — Ты и впрямь выглядишь очень бодро. В жизни появилось что-то новое?
— Да-а… Или нет. Вообще-то нет. — Он, похоже, сам удивился своему ответу. — Не то чтобы совсем новое. Скорее… — Он пожал плечами и повесил пистолет на место.
— Иногда достаточно просто сдуть пыль со старого, — сказала я.
Он оживленно закивал, прикручивая крышку бензобака:
— Ты права. Самое главное, вероятно, уже произошло. Мы просто сдуваем пыль со старого. Так и есть.
Он со смехом помахал мне рукой, запрыгнул в машину, завел мотор и покатил дальше по своей замечательной жизни.
До приезда жены Йенса по-прежнему оставалось много времени, поэтому я отъехала чуть подальше и пристроила машину на пустом месте около бензоколонки. Я заглушила мотор. Мы посмотрели каждый на свои часы, а потом друг на друга.
— И что дальше? — спросил он.
— Будем сидеть в машине на бензоколонке «Шелл» в Стенунгсунде. Насколько я понимаю, кроме этого дальше нас ничего не ждет, — ответила я.
— А потом?
— Потом приедет твоя жена, заберет тебя и отвезет в Стокгольм. А я поеду в Гётеборг забирать сыновей с продленки.
— А дальше?
— Не знаю. А чего бы тебе хотелось?
Он вздохнул, подняв глаза к потолку:
— Я поехал в Тонгевик не только чтобы писать. Я хотел еще и поразмыслить. Мне надо обдумать многое в своей жизни. Я сейчас на распутье.
Йенс снова вздохнул, и выражение лица у него стало напряженным. Я попыталась его немного развеселить:
— Мне кажется, мы пребываем там постоянно. «Всю жизнь свою я прожил на распутье…» — напела я несколько строк из песни Эдварда Перссона,[10]и Йенс усмехнулся. — Я рада, что поехала в Тонгевик, — продолжала я. — Спасибо, что дал прочесть свой рассказ о Кристине. Те недели, когда Майя пропадала, образовывали некую дыру в моей жизни. Твой рассказ ее заполнил.
— Да, именно к этому я и стремился. Но не знаю, насколько у меня получилось.
Я наклонилась к нему и слегка принюхалась к его шее.
— Ты божественно пахнешь. Но тебе это наверняка известно, — сказала я.
— Нет, — засмеялся он. — И чем же?
— Тобой.
Йенс погладил меня по щеке.
— Неужели тебе этого никто не говорил? — поинтересовалась я. — Что ты великолепно пахнешь?
— Нет. Ни разу в жизни.
Неужели правда? Может быть, только я одна и чувствую этот запах.
Йенс снова посмотрел на часы. Потом достал бумажник и вынул из него визитную карточку со своим адресом и телефоном. Я нашла в сумочке свою визитку. Мы посмотрели друг на друга и на наши карточки. Немного поколебавшись, мы обменялись ими, как обмениваются любимыми закладками дети. Засовывая мою визитку в бумажник, он что-то там обнаружил и просиял:
— О, вот что надо тебе показать.
Йенс протянул мне любительскую фотографию. С невероятно толстой блондинкой возле мангала. Она была в шортах и майке, и у нее со всех сторон свисал жир. Всем телом она тянулась к мангалу, но голову она все же повернула и смотрела прямо в камеру.
— Знаешь, кто это? — спросил Йенс.
— Понятия не имею.
— Анн-Мари.
— Что?
Мое удивление его рассмешило.
— Неправда.
— Правда-правда. Неужели не узнаешь?
Я наклонилась вперед и поднесла фотографию поближе к ветровому стеклу. Всмотрелась в лицо. Прелестный лук Амура. Да, это действительно рот Анн-Мари. Чуть скривившийся, словно у нее там три вишни и она готова в любой момент выплюнуть косточки. Мне подумалось, что она словно играет в прятки со зрителем и дразнит его. Откуда-то из глубины этой огромной женщины на меня смотрела Анн-Мари. Моя золотистая Анн-Мари. Словно заключенная в плен собственным толстым телом.
— О господи, это действительно она, — сказала я.
— Ты говорила, что собираешься поехать в США, брать интервью у тех, кто побывал в плену у инопланетян. Если доберешься до Нью-Мексико, навести ее. Я уверен, что сестра очень обрадуется. Позвони ей, если поедешь туда, могу дать тебе ее номер. Писать смысла не имеет, ответа все равно не дождешься. Но позвонить стоит. Или просто поезжай, так лучше всего. Гарантирую, тебе будет где остановиться. У нее много места.
— У нее есть семья?
— Трое детей. Насчет мужа не знаю. Она столько раз выходила замуж, разводилась и просто жила с кем-нибудь, что я не в силах за ней уследить. Но парни у нее всегда состоятельные. Большие дома и много машин.
— И много еды, — добавила я.
— Как я понимаю, в основном нездоровой еды. Анн-Мари ведь почти не узнать, правда?
