две тарелки холодного супа, с верой лишь на слово, я продал бессмертие. И уезжая, уже на границе с Россией обещал еще раз: «Ребята, мне нечего подарить вам на память. Я могу оставить вам только бессмертие».
Я никогда не писал эту книгу. Это они, бойцы Новороссии, все эти годы являлись за мною в Россию, поднимая меня по ночам. Являлись за мной даже мертвыми: «Потому что ты обещал!»
Слышите вы, ребята?! Мне нечем заплатить вам, кроме бессмертия. Слышите, Орда, Синий, Японец и Зем?… Вот она, ваша книга – мой спутник ночи.
Бери и захлебывайся воспоминаниями.
И книгу, как душу, не давай никому: порвут…
Сапожник. Был ранен осколком мины в Аэропорту в январе пятнадцатого года. Залечил свою руку, подался снова служить. Напился, подрался, закончил всю службу, вернулся в Россию, да снова запил. Закодировался, да опять подобрал код к замку. Весь в ранах еще с чеченской, а вся работа: зимой – такси, а летом – караси. Эх, труд, проклятие пьющего класса.
– Сапог, – звонит ему в Россию Орда, – куда теперь-то?
– В Сирию собираюсь. Навык теряю! – переживает он, пулеметчик, что запускает профессию.
– Сапог, мертвым деньги-то не нужны… – напоминает старик.
– Так я по тылам, – крутится пулеметчик.
– Дурак ты! И тыл где, не знаешь, – видел его он в бою.
Связист. Ушел в Луганскую Республику к казакам в бригаду «Призрак», там стал командиром роты. В пятнадцатом подорвался в БМП на фугасе и месяц валялся в госпиталях. Прислал свое фото: страшный, с синим, в кровоподтеках лицом, с обгоревшей кожей, чернобородый и весь, как мумия, забинтованный. Глянешь – и первая мысль: на четвереньках полз с того света.
Дослужил до шестнадцатого, собрался домой. Да так крепко прилип к казачеству, что и дома подался туда же. Так и таскает папаху на голове, ранение в рукаве.
– Что дальше-то, Связь?
– Работаю.
Никогда ничего не расскажет.
– Казакуешь, что ль?
– Та да, – совсем по-донецки ответит Связист.
«Я или воюю, или я пью!» Эх, Ива! Талантливый был бродяга! Напьется до горла, ружье на плечо – и прощай, квашня, я гулять пошла.
Блеснет лишь с порога голубыми глазами:
– В моей смерти прошу винить водку, инопланетян и правительство…
И поминай как звали.
– Куда ты, Ива? – может, успеешь вдогон.
– На Кудыкало, где Баба-яга горе мыкала. – услышишь прощально.
В январе пятнадцатого Ива и Док по пьяному делу «били укропов». Вечером, как стемнело, вышли в белых маскхалатах в Донецк, остановили таксиста и приказали везти до врага. Таксист пытался было отбиться, отговориться, да ничего не добился и тайной дорогой увез их в Марьинку, под город, за линию фронта.
Явившись на вражеской территории, бойцы первым ходом завернули в кабак.
– У вас водка есть? Вкусная? – начал Ива с главного вопроса разведки.
И весь вечер бойцы плавали там золотыми рыбками, пока не припомнили, зачем же приехали.
Позвали кабатчика и приказали звать врагов:
– Сами уже не пойдем. Давай их сюда!
Тот тоже пытался было отбиться, отговориться, а когда понял, что бесполезно, достал телефон, позвонил украинским военным.
Те не поверили, что у них дома сепары, но ради случая собрались, подались в кабак – ловить «москалей». Подъехали к заведению, встали на улице покурить, позвонили кабатчику посмеяться над шуткой:
– Зови москалей! Пусть выходят.
Кабатчик доложил Иве и Доку, что подан к столу укроп, ждет их на улице.
– Почем сегодня фунт человечьего мяса? – прямо от кружки пошел Ива в дверь, смеясь над шуткой.
Вышел в своем маскхалате. А там человек семьдесят с автоматами. Ива смотрит на них, а они смотрят на Иву. И все не могут поверить в реальность.
– Ты, что ли, звал? – кто-то из укропов.
– Сейчас я вернусь, – засобирался Ива обратно в кабак. – Оружие только возьму.
– Ну иди, – опять из толпы.
Ива захлопнул двери, потопал к столу.
– Слышь, друг. У нас небольшие проблемы: мы попали в котел. И сейчас нас, кажется, будут варить.
Он поднимает с лавки АК.
«Да-да…» – молча кивает за стойкой кабатчик.
А Док почему-то сразу поверил, что кончились шутки:
– Где черный ход?!
Укропы стреляли им только вдогонку. И если б не темнота, вальнули бы обоих. Но везет дуракам и пьяницам, и оба вернулись в отряд. В разорванных маскхалатах, а Ива – с простреленной левой рукой и геройским, как на медали лицом. Ну, толпа, принимай попа!
– Выходили из окружения, подбили при отступлении, – озвучил Ива официальную версию. И покатил в госпиталь выздоравливать.
– Да я его стрельнул по пьянке, – чуть позже опроверг это Док.
В отряд Ива уже не вернулся: Орда обещал за эту историю засунуть его под топор. Из госпиталя Ива попал на «Семерку», стал там заместителем Сочи. После захвата «Семерки» подался в Луганск, потом в какую-то ЧВК, потом дальше за приключениями, и так пропал для всех нас.
– Где он? – спрашивал я Орду.
– Для меня больше нет такого бойца – Ивы. Он умер там, еще в Марьинке. При ранении в руку. Не говори мне о нем, – так и не простил ему это Орда.
Док. Начал в Аэропорту, был в Весёлом, участвовал в штурме Дебальцева. Потом пришел второй «Минск», и стала тоска воевать. А мирно жить уже и невмочь.
Док расстался с республикой, записался в одну ЧВК, стал ждать отправки на юг. В Чечню – по приказу, в Донбасс – по совести, а в Сирию – за деньгами. Вот и вся жизнь.
– Че там, медом намазано? – спрашивали мы из Донецка.
– Деньги нормальные платят. Пока молодой, повоюю, – ленился он объяснять.
И вот съездил в Сирию, вернулся со своими копейками, быстро потратил да снова туда.
– Тут не Донбасс! – слал он по интернету из желтых пустынь кадры Третьей мировой.
И мы только присвистывали, глядя на апокалипсис.
А потом Дока убило: в марте шестнадцатого разнесло на фугасе в каком-то ауле. В том самом месте, где «деньги платили нормальные». Было ему двадцать восемь лет. Жил он в Челябинске. Не женат, детей нет. Идеальное мясо для мясорубки. «Поминальные» от ЧВК выданы матери.
Прощай, Док. Прощай, Ватсон. Прощай, Рома Анищенко. Ты был добрый, и это главное, что осталось теперь вспоминать.
Шайтан.
– Ты про меня не пиши! Чем меньше людей будет знать, что я существую, тем дольше я проживу! – вечно жужжал он над ухом, проведав про книгу.
– Так я ничего плохого не буду, – старался я вспомнить плохое.
– Это значит, что ничего хорошего, – сразу угадывал он.
– И о мертвых правду, Шайтан! – знал я, что всё напишу.
Он
