властей. А самое страшное, для них, властей, что и тёмные мужицкие низы, придавленные, казалось бы, до скончания века, начали роптать и подниматься на бунты. Да так громко и часто, как не было, пожалуй, со времён Наполеоновских войн, когда народ ждал за свою верность — свободу, а получил — крепость.
И если бы в Европе знали о действительном положении дел, если бы понимали, насколько уязвим сейчас Колосс Российской Империи…
Встав задолго до рассвета, Ванька быстро переделал нехитрые дела по хозяйству, сварил себе загодя, с вечера замоченной ячневой каши, в которую скупо, с оглядкой на хозяина, покрошил вяленого мяса, и, поев, расположился в горнице с толстой самошитой тетрадкой со стихами Мицкевича. Строки на польском соседствуют в ней со строками на русском. На полях встречаются иногда горячечные мальчишеские наброски о судьбе несчастной Польши, также на двух языках.
Наверное, судьба этой тетради и её былого хозяина могла бы стать основой для голливудского сценария, но попаданец давно уже отвык удивляться подобным вещами. Для кого-то, быть может, это священная реликвия, воспоминания детства… а для него просто случайная вещь, попавшая ему в руки и спасающая от информационного голода и не вовремя проснувшейся привычки всё время чему-то учиться.
Пресса же, особенно российская официозная, вызывает тошноту своим верноподданническим холуйством и враньём. Врут даже сейчас, врут, когда уже всё и всем очевидно…
Европейская поинтересней, там больше информации, из которой можно хоть как-то представлять картину происходящего и делать выводы, но…
… пропаганды, и то и откровенного вранья, тоже предостаточно.
Каша, сваренная из прогорклой группы, мешок которой заботливый хозяин купил специально для Ваньки, откровенная дрянь. Но если сравнивать с солдатской пайкой…
… и в общем, попаданец особо не ропщет, даже, пожалуй, в какой-то мере наслаждаясь завтраком! Да, невкусно… но, чёрт подери, почти досыта! С мясом…
Ну и, что самое, наверное, важное — с книгой… как когда-то.
Пусть это не самая полезная привычка, читать за едой книгу, будь то с листа или экрана, но это его привычки, из той ещё, нежно вспоминаемой оранжерейной жизни.
Поев, он отложил тетрадь и сходил проверить, спит ли…
… хозяин.
Слово, вызывающее у него зубную боль. И не то чтобы он в самом деле ожидал вольную…
… хотя себе что врать-то? Ожидал.
Хоть как-то… может, как едва ли не единственный воюющий ополченец в Крыму, попадавшийся как на глаза высоким чинам, так и, коротенечко, в газеты. А может, общество вдруг прониклось бы, выкупив…
… но нет. Не выкупили, не прониклись.
Даже водяные пирамидки, получившие не слишком широкое, но всё ж таки распространение среди войск, и ставшие достаточно серьёзным подспорьем, остались начальством незамеченными, или вернее — неотмеченными.
— Храпит, — пробормотал Ванька, прикрыв за собой дверь и поглядывая на часы. Спит его новый барин или нет, но к девяти утра у него встреча. А значит, вскоре нужно будет греть воду для бритья и умывания, готовить, за неимением помершей от холеры стряпухи, завтрак, и всячески угождать, готовя вора, коррупционера и заведомого преступника к новому дню, к новым, так сказать, профессиональным свершениям.
Вздохнув и еле слышно выдохнув сквозь зубы…
… а на большее он не решается, лакей принялся готовить всё необходимое, дабы, когда придёт пора, не метаться безголовой курицей.
Услышав из господской спальни зевки, а чуть погодя звук тугой струи, ударившей в дно фарфоровой ночной вазы, Ванька, пригладив перед зеркалом вихры, натянул улыбку и скользнул в душное помещение. Ночные миазмы почитаются просвещённым барином чрезвычайно вредными, и от них полагается беречься, плотно затворяя окна. Почему те же самые миазмы не работают, буде господа изволят гулеванить где-нибудь в садочке, возвращаясь на весёлых ногах далеко на полночь, вопрос, который попаданец не спешит задавать хозяину.
— Доброе утро, барин, — заворковал он, стараясь дышать через раз, — как почивать изволили?
— Угум… — неопределённо буркнул хозяин, скинув с себя пропотевшую за ночь длинную ночную рубаху на руки лакею, который тут же переместил её на спинку стула и подал подштанники, помогая одеваться.
— Побриться вам не мешало бы, батюшка, — озабоченно сообщил он хозяину, — я и воду уже подготовил. Или может, позавтракаете сперва?
— Кофий, — буркнул тот, явно испытывая похмельный синдром, усугублённый ночной духотой и совершеннейшей духовкой, воцарившейся в спальне, — Давай по-своему, ну… этот!
— Понял, батюшка, — понятливо закивал холоп, в считанные дни научившись расшифровывать такие понятия, как «тот», «ну… этот», «который давеча» и совершенно, казалось бы, неопределённое мычание, — сию минуту! Вы пока посидите в горнице, я уж сделаю! С утра сходил, выменял на табак у солдат хорошего кофия, по случаю! Они ведь, ироды, и понятия не имеют иногда, что им в руки попадается, так-то! У иного денщика, ежели из понимающих, такое с руками не оторвать, ещё и в драку небось полезет! Ну и наслушался на рынке такого, что и самому-то не верится, такое-то и подслушивать с оглядкой опасливо, а уж говорить-то!
— Н-да? — заинтересовался барин, большой охотник до кофе и простонародных сплетен и слухов, которые попаданец генерирует десятками.
— Да, батюшка, — болванчиком закивал Ванька, принимая готовить кофе, — Народ сейчас, вы же и сами знаете, на нервах несёт такое, что язык своего хозяина куда как далеко обгоняет! На почтовых вперёд летит!
— На нервах, — просмаковал барин незнакомое, но, в общем, вполне понятное и интересное сочетание слов, которым, при случае, можно будет щегольнуть в понимающей компании.
— Кто-то из докторов обронил, а я и подхватил, — поспешил объясниться попаданец, который и так-то выделяется сверх всяких мер.
Кофий привёл барина в благодушный лад, и трата на него (по большей части пошедшая на пользу самому лакею) была вполне одобрена.
— Так, батюшка… — как бы нерешительно сказал лакей, — я тут вспомнил рецепт один, краем уха слыхивал, но в сомнениях, значит.
— Вот на себе и испробуешь! — погрозил ему пальцем подобревший хозяин,
