к ней еще через пять, когда я решу, что онаискупила свою вину?
Мама резко отодвинула от себя чайную чашку.
— Значит, ты все-таки признаешь, что она виновата, — процедила она. — Что она изменила тебе, пока тебя не было, что сбежала, родила ребенка…
— Я никогда этого не отрицал, — сказал он.
И мама почти перебила, наклонившись к нему через стол и выпалив, будто дав залп из основных орудий:
— Тебе она не нужна!
Егор, не оборачиваясь, нащупал ручку конфорки и выключил плиту: к черту чай, он не собирается делать вид, что ничего не происходит.
Он никогда еще не был так близок к тому, чтобы оборвать мать и посоветовать ей не лезть в его жизнь, и все внутри протестовало при мысли о грубости, но ее резкие слова будто проводили между ними черту, к которой он подошел вплотную.
— Я сам разберусь, кто мне нужен, — сказал он, старательно выговаривая слова, чтобы звучать спокойно.
— В том-то и дело, что нет, — мама поджала губы и тяжело вздохнула, — ты не разберешься.
Он вздернул бровь.
— Почему это?
— Потому что ты слишком доверчивый. Потому что ты — как твой отец, добрая душа, готовая помогать любому, кто попросит.
— И это плохо?
Мама снова вздохнула, помолчала, будто подбирая слова, и наконец ответила: почти ласково, почти уговаривая его, убеждая посмотреть на все с другой стороны:
— Послушай, Егор, я ведь тебя очень хорошо понимаю. Никавернулась сюда одна, без мужа, с маленьким ребенком на руках, без источника дохода, кроме Лавриковых алиментов… Конечно, тебе ее жалко. Конечно, ты хочешь ей помочь… ты и Лаврик привыкли всегда ее защищать и помогать. Но спать в одной постели — это одно, а совсем другое — каждый день смотреть на бегающего рядом с твоей любимой женщиной ребенка и понимать, что она родила его от другого мужчины. И не просто от другого, а от того, с кем тебе изменила. А если он тебя возненавидит? Ты понятия не имеешь, какими манипуляторами могут быть дети. Ты не знаешь, как отреагирует Ника, как отреагируешь ты сам, если ее сын не сможет тебя принять и будет постоянно сравнивать тебя со своим настоящим папой.
Он не знал, мама была права.
Он не знал, он не умел предсказывать будущее, не умел предвидеть события и предугадывать последствия поступков, которые невозможно рассчитать.
Но никто в этом мире не обладал даром предвидения. Никто не мог сказать наверняка и без всяких сомнений: вот этот мужчина или вот эта женщина сделают тебя счастливым. Никогда не причинят боль. Никогда не разлюбят. Никогда не поймут, что ошиблись, связав с тобой жизнь — и не заставят тебя самого осознать, какую же страшную ошибку ты совершил.
Здесь не было правильного или лучшего пути. Здесь были только его чувства и выбор, который он делал; и слова, которые говорила мама, он сказал себе уже миллионы раз.
— Значит, это то, чего ты хочешь? — спросил Егор прямо. — Чтобы мы с Никой расстались?
Казалось, она ожидала других слов и уж точно не такого резкого тона. Мама откинулась на спинку дивана и раздраженно хлопнула по столу ладонями.
— Да делай, что хочешь, раз ты не хочешь меня слушать, но знай, что ее и ее мальчишку я на порог не пущу.
— А если я женюсь на ней? — спросил он.
Мамины пальцы сжались в кулаки.
— Не женишься. Я тебе этого не позволю.
Егор оттолкнулся от кухонной тумбы, прислонившись к которой стоял во время разговора, и подался вперед, чтобы поймать мамин взгляд. Он постарался, чтобы слова прозвучали четко, потому что она, похоже, все еще не поняла: его короткие ответы и нежелание с ней спорить вовсе не означают, что он безоговорочно принимает все то, что она сказала.
Он просто принял это решение сам, и ему не нужно ее одобрение.
— Я не спрашиваю у тебя разрешения. Я спрашиваю, что ты сделаешь, если я женюсь.
— Я сказала: этого не будет! — Мама почти закричала, почти выкрикнула это ему в лицо. — И не смей в таком тоне со мной разговаривать, я — твоя мать!
Казалось, от крика зазвенели даже чашки в кухонном шкафу. В повисшем после него молчании стало слышно, как тикают висящие в коридоре часы и как чуть слышно шипит снова остывающий чайник.
— Не заставляй меня выбирать между вами, мама, — проговорил Егор, заглушая это тиканье и этот шип. — Подумай и опомнись.
Мама покачала головой; через мгновение ее глаза стали чужими и холодными, как и слова.
— Значит, «опомнись». Не думала я, что услышу такое от родного сына, но что ж… — Она поднялась, тяжело опираясь о столешницу. — Ты ведь уже выбрал. А что глупая мать со своими советами лезет, так это она ничего в этой жизни не понимает.
— Мама… — сделал он последнюю попытку, но Ульяна Алексеевна подняла руку, останавливая его, и Егор замолчал.
Он простоял, наверное, минут пять в пустой кухне умолкшего после этого тяжелого, непростого разговора дома, а потом, схватив ключи, вышел на улицу и направился к машине. Через пять минут он уже был у дома Ники, а еще через две она уже сидела рядом и, немножко стесняясь, тянулась к нему, чтобы поцеловать.
— Как дела, рыжик? — спросил он, как мог, запросто, ответив на поцелуй. — Уже соскучилась?
— Ну да, — пробормотала она уже совсем смущенно. — Кстати, пока не забыла, спрошу сразу. Мы хотим, чтобы ты пришел к нам вечером на ужин. Как раз и поговоришь с мамой, как ты и хотел. Ты ведь придешь? Я сказала, что да. Будет курица с фасолью.
Голос его мамывсе еще звучал в голове Егора, наполняя грудь холодом, но тепло поцелуя и голосаего Никипросачивалось в этот холод, прогоняло его и заставляло отступить.
— Приду, — сказал он и улыбнулся, когда увидел, как искренне она обрадовалась. — Как я могу тебе отказать?
ГЛАВА 33. НИКА
Мы покончили с ужином засветло, и я, на этот раз предупредив маму, как и было положено, отправилась ночевать к Егору. В пустом доме как будто все еще пахло горьковатым шипровым парфюмом, которым пользовалась Ульяна Алексеевна, и это напоминание об утре — и о том, чем оно закончилось, заставило мое сердце сжаться.
Я хотела расспросить Егора об их разговоре, но что-то подсказывало, что я и без этого уже все знаю — и ничего поделать не смогу.
Ульяна Алексеевна никогда не отступится. Она никогда не простит меня за зло, которое я причинила ее сыну, и переубеждать
