Он чуть было не сказал, что должен отчитаться перед королем за поездку в Лондон, но вовремя остановился.
— …где Лаборд, как обычно, протянет мне руку помощи. Вернувшись в Париж, я, вооруженный полученными результатами, отправлюсь к мэтру Тифену и постараюсь добиться от него правдивых показаний. На крайний случай, пригрожу арестовать его; полагаю, от этого он станет более сговорчивым. Что же до Бальбастра, то после разысканий инспектора у нас, уверен, возникнут новые вопросы к сему своенравному персонажу. Думаю, у него есть что рассказать; его фигура слишком часто всплывала во время расследования, и вряд ли случайно.
— Не следует забывать, — произнес Бурдо, — что Бальбастр, несмотря на всю свою надменность, не имеет алиби.
Поедая мармелад из сушеных слив, Николя размышлял, какая связь существует между ним и органистом из Нотр-Дам. В доме Бальбастра он впервые встретил Жюли де Ластерье. Органист знаком с таинственным Мальво. Его подозревали в принадлежности к двум тайным обществам. Когда его прижали к стенке, он обронил, что некая могущественная личность заставляла его поступать так, а не иначе и руководила его поступками. Не исключено, что он испытал влияние чар госпожи Ластерье: его частную жизнь окутывала завеса тайны. Во время допроса Бальбастра подле большого органа Нотр-Дам комиссара поразила одна деталь, природу которой он так и не смог определить. Теперь он надеялся, что придет время, и деталь эта, как в известной игре, где картинку разрезают на замысловатые детали, а потом собирают вновь, займет свое место в общей картине преступления.
Веселье, знаменовавшее начало трапезы, к концу ее полностью угасло. Казалось, за время, проведенное за столом, на друзей тяжким грузом навалились размышления. Николя вернулся в Шатле, чтобы просмотреть «Королевский Альманах» и выяснить имя чиновника из Министерства иностранных дел, которого он хотел отыскать в Версале. Не достигнув цели, он решил обратиться к господину де Секвилю, постоянному секретарю посольской службы сопровождения. Секвиль жил на улице Сент-Оноре, напротив улицы Сен-Флорантен. Николя захотел размять ноги, к тому же ходьба всегда способствовала работе мысли. Физическая нагрузка дарила ему забвение, обострявшее его интуицию. Суета, забавные сценки, коими богата уличная жизнь, мелькание лиц, разноголосый шум являлись для него своеобразным возбуждающим средством, необходимым для усиленной работы мысли.
Господин де Секвиль оказался дома. После обычного обмена любезностями он выслушал комиссара и, немного подумав, заявил, что выполнить просьбу может, но предпочитает обойтись без чиновников из Министерства иностранных дел, мало что смысливших в частной переписке. Понизив голос, он сообщил, что в недрах предместья Сен-Марсель проживает публичный писарь и отменный каллиграф, к которому уже обращались для проверки подлинности некоторых бумаг и кое-чьих подписей, голос Секвиля и вовсе стал еле слышен. И этот господин Родоле (так зовут писаря) наверняка может помочь Николя. Вполне понятно, писарь весьма недоверчив, поэтому следует заручиться рекомендацией, иначе проситель, скорее всего, получит отказ. Но Николя, разумеется, получит рекомендательное письмо, кое он, Секвиль, немедленно ему напишет. И изумленный Николя увидел, как на маленьком квадратном листочке секретарь набросал едва различимый рисунок, без какого-либо текста, быстро свернул его и запечатал. Добродушное, в мелких складочках лицо Секвиля удержало комиссара от дальнейших вопросов. Он лишь позволил себе уточнить адрес и получил его с безмятежной улыбкой впридачу.
Несмотря на страстное желание поскорей разобраться в главном для себя вопросе, ноги понесли Николя в совершенно ином направлении, и вскоре он уже стоял возле дверей «Коронованного дельфина». Он выбрал самый естественный предлог — поздравить ставшую хозяйкой заведения Сатин. Окинув взором дом, с которым у него было связано множество воспоминаний как трагических, так и сладостных, он взялся за дверной молоток. Через минуту молоденькая служанка, кокетливо одетая, с улыбкой на устах открыла дверь и спросила, что ему угодно, напомнив, что заведение начинает работу ближе к вечеру. Однако она готова ответить на любые его вопросы, добавила она, склонившись в изящном реверансе. Николя спросил, на месте ли хозяйка. Хозяйка оказалась в отлучке; она отправилась к поставщикам и вернется только вечером. Он уже собрался уходить, когда послышались торопливые шаги, и чья-то рука нетерпеливым движением отстранила служанку. Молодой человек, точнее, мальчик-подросток, в черном костюме и белом галстуке, сжимая в руках треуголку, извинился и попросил позволить ему пройти. Николя замер; ноги словно приросли к крыльцу. В лице и движениях мальчика он, словно в зеркале, узнал себя двадцать лет назад. Он так разволновался, что остался стоять на месте, и мальчик, огибая его, ненароком задел плечом, ибо он загораживал ему проход. Юноша с любопытством взглянул на Николя, но тот стоял против света, и мальчик не смог разглядеть его лица. Видение исчезло, точнее, умчалось. Придя в себя, Николя не удержался и спросил служанку, как зовут видение.
— Это Луи, сын хозяйки, — ответила она, покраснев. — Он учится в коллеже и делает поистине выдающие успехи. Сюда он приходит очень редко…
Лицо ее стало пунцовым.
— Если хозяйка узнает, что он заходил сюда, она будет очень недовольна. У него прекрасные манеры, он усердно постигает науки, а потому она лелеет честолюбивые планы, надеясь, что когда-нибудь он займет достойное его место, место его…
И, чуть не плача, она умолкла.
Ну вот, в смятении подумал Николя, еще один юнец, за которым потянется шлейф разбитых сердец; его лицо является лучшим тому подтверждением. Он дал зардевшейся девушке луидор, и, словно в тумане, двинулся по улице. Если до сих пор его посещали сомнения, теперь от них не осталось и следа. Потрясенный до глубины души, он не замечал идущих ему навстречу прохожих, как не замечал, столкнувшись с ними, их брани и попыток толкнуть его. В нем шла борьба между страхом и неведомым ему счастьем. Как сложится судьба этого мальчика в мире, где все определяется рождением? Он сам долго страдал от своего положения подкидыша и преимущество его понял только со временем. Кем может стать внебрачный ребенок полицейского и проститутки? Истерзанная душа тотчас напомнила ему, что ребенок был зачат, когда мать его еще не ступила на пагубный путь. Так что ему теперь делать? И он снова отложил ответ на потом: он понимал, что как только в этом споре с самим собой будет поставлена точка, изменится не только его жизнь, но и он сам.
Поймав фиакр, он поехал в Шатле, где взял отобранное у нотариуса завещание Жюли де Ластерье и адресованное ему письмо; оттуда он направился на улицу Монмартр, где в задумчивости, не замечая никого вокруг, забрал письма Жюли и приказал кучеру ехать в предместье Сен-Марсель. Выехав за пределы центральных кварталов, экипаж свернул на улицу Муфтар, добрался до улицы Фер-а-Мулен и, проехав мимо дома Шипионе, по правую руку обнаружил поворот в узенькую улочку, носящую то же имя, что и дом, и выходящую на задворки монастыря Сен-Марсель.
В этом квартале монастырей и больниц, самом бедном во всей столице, в полном уединении проживали несколько ученых мудрецов и мизантропов, редко выбиравшихся в центральные районы города, как, впрочем, и местные жители, вспыльчивые и всегда готовые пустить в ход кулаки, отчего предместье пользовалось дурной славой. Когда приходилось усмирять очередные волнения, Сартин советовал проявлять умеренность в обращении с народом, напоминая, что бунт можно подавить, но не задушить. Опасаясь спровоцировать здешнее население, полиция вела себя обходительно, дабы ненароком не вызвать больших бесчинств. Во время расследований Николя и Бурдо приходилось посещать здешние курильни, устроенные в грязных кабаках, где субъекты без определенных занятий коротали дни, глотая ядовитый дым и контрабандную водку, заменявшие им пищу. Там же собирались дезертиры, грузчики и мусорщики, к которым приставали потаскушки, занимавшие самую низкую ступень среди жриц продажной любви. Не удержавшись, он спросил себя, в чем разница между несчастными, опустившимися созданиями и разряженной в кружева и бархат Сатин, но ответ дать остерегся, понимая, что, задав такой вопрос, он мысленно поступил несправедливо по отношению к своей бывшей подруге. Он ехал мимо жалких саманных лачуг, где в дырах вместо окон мелькали грубые лица взрослых, смотрел на замерзших детей, шлепавших босыми ногами по холодной грязи. Все здесь напоминало о вырождении: бедняки страдали от лихорадки, оставлявшей на коже красные пятна, питались хлебом из жмыха, использовали прогорклое масло и пили прокисшее вино. Из-за дурной славы здешних мест многие забывали, что в этом предместье, в собственных домах, проживает немало скромных и искусных ремесленников — краснодеревщиков, ткачей, печатников и переплетчиков, чье мастерство высоко ценилось и оплачивалось.
