ее за волосы
Серафиме вдруг стало страшно. Николя еще никогда так не обращался с ней! Нет, он злился, и сколько раз, и сколько раз говорил обидные слова — но тем не менее не выходил за определенные рамки. Он всегда себя сдерживал, а сейчас — Серафима это поняла — сдерживать себя уже не мог.
— Да, ты уродлива! Ты не умеешь одеваться… Ты — жалкая клоунесса! — Он отпустил ее, выскочил вон. Через несколько секунд вернулся с островерхой красной шляпой, висевшей в коридоре. Нахлобучил ей на голову, дергая за широкие поля вниз.
Серафима тихо заплакала.
— Ну что ты плачешь? — с презрительной тоской спросил он. — Как есть клоунесса! Знаешь, бывают такие старые тетки в цирке — под мальчиков, а сами старые и противные, размалеванные… Вот ты такая же!
В словах Николя была странная правда, которую Серафима давно знала про себя. Он был прав! Она и есть вечная травести — из-за своего роста, коротких рыжих волос, глупого круглого лица…
Она попыталась стянуть с себя шляпу, но Николя не дал. Его буквально трясло от ненависти.
— Ты жалкая и противная. От тебя вечно несет какой-то кислятиной! От старых теток всегда так пахнет, как будто они потеют мочой…
Серафима заплакала еще сильнее.
— Прекрати реветь! — Он ладонью стукнул ее по лбу. — У тебя лицо, как у клоуна, когда ты плачешь… Ы-ы-ы! — передразнил он ее рыдания. — Видела бы ты себя сейчас в зеркало! А, ну вот и зеркало… — Он схватил с полки металлический круглый поднос. — Гляди!
Глядеть ни в коем случае не следовало (как в той повести Гоголя о Вии), но Серафима открыла глаза. Блестящая поверхность отразила ее лицо, странно искаженное, абсолютно круглое, с безобразной волнистой линией рта. «Умереть… — с ужасом и надеждой подумала Серафима. — Ах, как было бы хорошо, если бы я сейчас умерла… Боженька, пожалуйста, возьми меня к себе!»
Мысль о собственной смерти показалась ей чуть ли не спасением — не от разбушевавшегося Николя, разумеется, а от себя самой. Не об этом Серафима все время мечтала — взять на себя его смерть? Если она умрет сейчас, то он освободится от тоски, его сжигающей, — он станет счастливым. Ведь не думать о нем, о Николя, она не может! Он станет свободным…
— Убей меня, — попросила она.
— Убить? — засмеялся он. — Убить тебя? А что, это мысль!
Он схватил подушку и прижал ее к лицу Серафимы. Та опрокинулась назад, на кухонный диванчик. Инстинктивно попыталась скинуть подушку с лица (именно инстинктивно, потому что сознание ее ждало смерти как избавления), но Николя был сильнее.
Серафима попыталась вздохнуть, но воздух не попадал в легкие. У нее зазвенело в ушах и перед глазами поплыли ярко-оранжевые круги.
А Николя вдруг отбросил подушку в сторону — в тот самый момент, когда Серафима уже почти потеряла сознание. Со свистом она вдохнула в легкие воздух.
— Провокаторша… — дрожащим, плачущим голосом произнес он. — Ты на что это меня подбиваешь, а?.. Хочешь, чтобы меня в тюрьму посадили, да? Провокаторша!
— Ко…
Он с размаху дал ей пощечину. Потом другую.
— Дрянь! — завизжал он что было сил. — Какая же ты дрянь!
Видимо, ему самому стало страшно от того, что он собирался сделать.
— Убить себя попросила… Чтобы я на нарах, значит, тюремную баланду хлебал! С отморозками всякими в одной камере… с туберкулезниками… — визжал он. — Змея!..
Он снова толкнул ее назад, отчего Серафима стукнулась затылком о стену, и убежал.
Некоторое время она лежала оглушенная, растерянная, ничего не соображающая, а потом заставила себя подняться. В ушах не звенело даже уже, а гудело — как будто ухал где-то поблизости огромный колокол.
Часы показывали половину шестого утра. Каким образом вдруг наступило утро, для Серафимы так и осталось загадкой…
Николя нигде не было. Ни его самого, ни его вещей.
Внутри у Серафимы, в том месте, где должно было быть сердце, чувствовался каменный холодок. Словно сердце ее превратилось в лед…
Она больше не плакала и не думала о смерти, находясь в каком-то замороженном, заторможенном состоянии.
Потом умылась, оделась и села в машину. Куда надо было ехать, она не знала. Тем не менее повернула ключ в зажигании, надавила на газ. К счастью, в этот час машин на улицах почти не было.
Через некоторое время Серафима обнаружила себя возле дома Алены Лозинской.
* * *
…В одиннадцатом часу Алена вышла из своей квартиры — незадолго до этого она обнаружила, что кончился кофе.
Закрыла дверь на ключ — и вдруг увидела, что чуть ниже, на ступенях лестницы, сидит кто-то, прислонившись к стене.
— Симка! — ахнула Алена, вглядываясь в подъездную полутьму. — Симочка, это ты?..
Фигура зашевелилась и отозвалась сонным, безжизненным голосом:
— Я.
— Господи, а зачем же ты тут сидишь?.. Ты ко мне?.. Почему в дверь не позвонила?.. Давно ты тут?.. Сима!
— Не очень… — устало отозвалась та. Алена помогла ей подняться, затащила к себе в квартиру, удивляясь той легкости, которую приобрело тело подруги. «Что-то случилось… С Николя, наверное, поссорились!» — не особенно мудрствуя, решила Алена.
— Вот, раздевайся… — Она помогла Серафиме снять шубку из синего крашеного кролика. — Какие же у тебя руки холодные… И ноги! — Алена стянула с подруги сапоги. — Да просто как лед… Замерзла?
— Нет.
— Ну как это не замерзла! — возмутилась Алена. — Сейчас я тебе чаю горячего…
— Я не хочу чаю…
— А тебя никто и не спрашивает!
Алена включила электрический чайник, поставила на стол чашки, потом вернулась с Серафимой на кухню.
— Идем-идем… Давай свои руки, погреем их в теплой воде! — Алена возилась с подругой, точно с ребенком. — С Николя поссорилась, да? Или маму вспомнила? — время от времени на любого человека накатывает тоска — и Алена надеялась, что с Серафимой случилось нечто подобное. Руки у той были ледяные, вялые… Серафима положила ей голову на плечо. — Симка, да ты, наверное, простудилась! У меня простуда тоже так проявляется — сначала я дико мерзну, слабость, а потом начинается жар, и я как печка… Дать таблетку?
Она усадила подругу на табурет, и только тогда, в ясном утреннем свете, льющемся из окна, увидела лицо той. Увидела и ужаснулась.
Лицо у Серафимы было серовато-землистого цвета — точь-в-точь как ливерная колбаса, столь почитаемая любителями субпродуктов. Кожа сухая, шелушащаяся, у скул покрытая сеточкой выступивших кровеносных сосудов.
— Не надо таблетку… — прошелестела Серафима. — Я здорова.
— Ты похудела… — растерянно сказала Алена, подмечая в подруге все новые и новые перемены — и не к лучшему. — Боже, да ты точно из концлагеря! На тебе
