себя возможности пялиться на эту невинную бесстыдницу. Аккуратно срезаю заусеницы, подпиливаю сломанные края и стараюсь, чтобы голос звучал ровно, а взгляд не отвлекался от маникюра:
— Древо мирового порядка, действительно, знак Вольных садовников. Но его нанесение часть долгого сакрального ритуала, одна из ступеней посвящения в таинства, когда адепты узнают правду о существовании повиликового рода, так называемых, сорняках и паразитках. Никому и никогда не набивали этот узор просто так за одну ночь. Похоже, твоего ухажера напоили Забвением, чтобы выдать работу татуировщика за магическое воздействие.
— Или он врет, — девчонка хмурится и с головой погружается под воду, оставляя мне только ладонь с коротко подрезанными ногтями на длинных пальцах.
— Не похоже. Скорее сам владеет лишь частью правды. Графу зачем-то был нужен ваш союз. Возможно, хотел заполучить карманную Повилику, которая всегда под рукой, или решил, что влюбленной девчонкой легче манипулировать…
— Он меня использовал! — выныривает, вся в пене, с праведным гневом в глазах.
— Это в духе Маттео.
— Не граф — Рей! — сплевывает то ли попавшее в рот мыло, то ли горечь обиды.
— С чего так решила?
— Ну чтобы такой, как он, полюбил такую, как я…
— И какая ты? — смотрю на нее пристально, подмечая неуверенность в еще недавно бойком взгляде, чувствуя нервную дрожь во все еще лежащих в моей ладони пальцах.
— Такая, — неопределенно поводит плечом с пламенем клематиса.
— Юная? Неопытная? — подсказываю слова, выцепляя их из ее же головы. — Яркая, неудержимая, своевольная, притягательная, волшебная? — добавляю уже от себя. — Думаешь, не могла просто понравиться? Предполагаю, симпатия Гарнье к тебе вполне искренняя. Другое дело, что несколько капель приворотного зелья ускоряют развитие событий и гарантируют нужный эффект.
Намыливаю руки, но, когда дохожу до ключиц, девчонка выгибается мне навстречу, молодое тело выступает из воды двумя аккуратными островками, чуть прикрытыми облаками мыльных пузырей. Бросаю мочалку в воду с плохо скрываемым раздражением — сдерживаться сложнее с каждой минутой. Глубоко дышу, пытаясь переключить сознание на разгадывание мотивов и планов противника, выдавливаю на беспокойную макушку шампунь и принимаюсь вспенивать.
— С тобой, с Вербой младшего Карела и, вероятно, с Белой Розой Граф просчитался. Остается только дневник капитана Ларуса с координатами Обители, куда Садовники хотят попасть уже очень давно. Но тут мы на шаг впереди.
Карие глаза удивленно распахиваются, не боясь жгучего мыла.
— В заметках Арчи — точка швартовки дирижабля. Но как добраться до руин монастыря знают только подобные мне, — произнося это вслух, уже понимаю следующий шаг.
— Я полечу с тобой, — вероломно считывая мысли, утверждает Клематис, а после приказывает, — отнеси меня в постель.
— Слушаю и повинуюсь, моя госпожа, — усмехаюсь, сдувая пену на чуть вздернутый, вечно лезущий всюду любопытный нос.
* * *
То, как он касался и отводил глаза, как желал ее в мыслях и оберегал в действиях, как укутывал в махровое полотенце и нес по лестнице в комнату, как уложил в кровать, а сам лег рядом на покрывало — успокоило Полину, подарило ощущение безопасности и контроля над своей жизнью. Если бы Гиностемма поддался ее напору и провокациям на кушетке в библиотеке или в затуманенной паром и эндорфинами ванной, вызвало бы не крепкий глубокий сон, а бессонное мытарство на границе кошмара и тяжелой истерии.
Засыпая, она погружалась в домашнее тепло своей постели, чувствовала мерное биение сердца в груди обнимавшего ее мужчины и слышала тихую убаюкивающую колыбельную, звучащую по общему на двоих повиликовому радио:
Вьются-вьются вдоль стеблей
Косы суженой моей.
Колоски, травинки, сны
Распоясанной весны.
Я б пустился с милой в пляс,
Только мой огонь угас.
Где растет усни-трава,
Там забудутся слова.
Повиликой обовьет
И с собою заберет
Сердце, что среди корней
Скрыл для суженой моей.
Женьшень
Мы немыслимы без любви. Только в ней наша жизненная сила и сам смысл существования. Смерть возлюбленной — асфиксия и яд, мучительная болезнь и злой рок, губящий нас на корню. В ней же залог обновления, преемственности рода от отца к сыну. Мучительно сознавать, что мы — последние. Мое семя породило двоих сыновей — старший силой своей превосходил всех известных, и знак его, трава бессмертия — Гиностемма, обещал долгую и счастливую жизнь. Младший же своей целительной нежностью и глубиной эмоций заслужил печать Базилика, царского растения, лечащего любые раны. И вот жена ушла, а дети мои завяли, оставив старика отца одного, неспособного даже принять покой, как единственное спасение. В чем же замысел твой, Первородная Повилика? Как постичь мне суть жизни без надежды и любви?
(из дневника Юджина Замена, отмеченного родовым знаком Пинь-Инь* (китайское название женьшеня)
Гент мы покидаем в спешке, едва солнце успело заглянуть в окна кухни и отразиться в черном ониксе свежесваренного кофе. Паническая истерия Графа передается и мне. К счастью, Лика достаточно благоразумна, чтобы остаться с семьей под присмотром верных О’Доннели людей, а месье Эрлих в должной мере подкаблучник, чтобы порыв ринуться за дочерью в неизведанное приключение так и остался в списке неосуществленных.
Повилики прощаются безмолвно, замерев в объятиях друг друга. Их внутренний диалог слышен в тревожном шелесте листвы, нервном подрагивании цветочных стеблей на аккуратных клумбах и в почтительном поклоне травинок над гравием дорожки. Осознает ли старшая, что, возможно, для младшей это билет в один конец? Мы вступаем в прямое противостояние с Орденом, и земли Словакии, пять веков назад породившие первую из нас, могут стать могилой для ныне живущих.
Наконец она отрывается от матери и идет ко мне — летящая на порывах утреннего бриза с позолотой рассветного солнца в распущенных волосах, пронзительная, как ощущение весны в промерзшем за зиму сердце. Та, на чьем плече распустился кроваво-алый клематис, предначертанный обратиться боевым веером в схватке со злом. Та, кто заснула в моих объятиях, свернувшись на груди доверчивым котенком. Молодой росток, набирающий силу, который я обязан защитить любой ценой.
Всю дорогу до аэродрома Клематис молчалива и задумчива, мне перепадают обрывки мыслей, в которых благодарность смешивается со стыдом неловкости, а в брошенных мимолетных взглядах томится ожидание — что скажет и сделает мужчина, перед которым она вчера обнажила не только тело, но и раны души? Исподволь разглядываю девчонку — синяки прошли, рана на губе затянулась, только коротко стриженные ногти напоминают о событиях минувшей ночи. Юные Повилики удивительно быстро восстанавливаются, не знай я про их природу, решил бы, что сам приложил руку к чудесному выздоровлению. Но это бред — засохшая гиностемма надежно держит в своих давно отмерших путах неполноценной жизни, не желающей признать смерть.
