секрету – сказал мне, что ничто, кроме золотых, на дело не повлияет. Официально или по секрету – для меня оба варианта были одинаково отвратительны, и когда я покидал Амстердам, у меня возникло ощущение, будто я побывал на невольничьем рынке. Пойми, для меня это было уже чересчур, в особенности когда речь зашла о том, что я навязываюсь, и я почувствовал, что те вещи, которые мне говорили, убийственны и что мое «она, и никакая другая» убито. Не сразу, но довольно скоро я осознал, что эта любовь умерла, и ее место заняла пустота – бескрайняя пустота. Ты же знаешь, я верю в Бога и никогда не сомневался в силе любви. Но тогда я почувствовал нечто похожее на: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» Это казалось выше моего понимания, я думал: «Неужели я обманулся?.. О Боже, Бога нет!» Тот холодный, ужасный прием в Амстердаме был выше моих сил – маски были сброшены.
Разве осмелились бы преподобные Й. П. С. и Т. В. Г., выглядящие так достойно в своих мантиях и с сединой в волосах, проповедовать о любви с кафедры так, как они говорят о ней за закрытыми дверями? Вряд ли.
Мне это напомнило слова пророка: «Что делают старейшины дома Израилева в темноте», – они были адресованы продажным священникам, которые поддались влиянию денег.
Довольно. В то время Мауве отвлек и приободрил меня, я ушел с головой в работу. Затем, в конце января, когда М. отвернулся от меня в трудную минуту и я несколько дней болел, я встретил Христину.
Ты пишешь, Тео: «Если бы ты действительно любил К. Ф., то не стал бы этого делать». Понимаешь ли ты теперь, что после того, что было сказано мне в Амстердаме, я не мог больше это выносить? Разве следовало бы мне тогда впасть в отчаяние? Почему приличный человек должен поддаваться отчаянию? Я не негодяй, я не заслуживаю такого скотского обращения. Ну что они могут сделать со мной теперь? Это правда, они одержали верх в Амстердаме, разрушили мои планы. Теперь я больше не нуждаюсь в их мнении, и, будучи совершеннолетним, я спрашиваю: волен ли я жениться? Да или нет? Волен ли я надеть одежды рабочего и жить как рабочий: да или нет? Перед кем я должен отчитываться, кто может меня заставить жить так, а не иначе?
У кого есть желание мне помешать, пусть заявит о себе! Понимаешь, Тео, я устал и утомился. Подумай над этим, и ты поймешь меня. Папа, дядя Стрикер, Х. Г. Т. и прочие называют себя воспитанными и просвещенными людьми, но проявляют столько грубости, лицемерия, несправедливости, что у меня выворачивает душу. Никогда, никогда ни единого признака сомнения, тени сожаления или откровенного признания с их стороны: «Я сделал то-то и то-то, и это было неправильно».
Они имеют слишком большую поддержку, слишком хорошо знают, что многие хотят сохранить нынешний порядок, и живут в согласии с целым миром.
Если им это нравится, если они думают, что для них все хорошо закончится и что они благодаря этому в конце концов обретут покой, – что ж, пусть делают что хотят, я не могу им помешать. Но я могу и должен принимать решения за себя самого, в согласии со своей совестью. И будет ли мой путь менее верным, если кто-то начнет мне указывать: «Ты сошел с верного пути»? К. М. тоже часто говорит о верном пути, так же как Х. Г. Т. и пасторы. Но К. М. называет и де Гру вульгарным субъектом. Но кто такой К. М.? Пусть продолжает говорить, мои уши от этого устали. Чтобы забыть это, я ложусь на песок у корней старого дерева и рисую его. Одетый в холщовую робу, я курю трубку и смотрю в глубокое синее небо… Или на мох и на траву.
Это меня успокаивает. И такой же покой окутывает меня, когда Христина или ее мать позируют мне, а я высчитываю пропорции и пытаюсь прочувствовать и изобразить длинными волнистыми линиями тело под складками платья.
И тогда я в тысячах миль от К. М., Й. П. С., Х. Г. Т. и чувствую себя гораздо более счастливым.
Но… К сожалению, такие мгновения сменяются временами беспокойства, и мне приходится снова говорить или писать о деньгах, и все начинается сначала. В такие минуты я часто думаю, что Х. Г. Т. и К. М. могли бы принести гораздо больше пользы, если бы не лезли в мои «дела», а просто поощряли бы мои занятия рисованием. Ты скажешь, что К. М. и так это делает, но знаешь ли ты, почему его заказ до сих пор не закончен? Мауве сказал мне: «Ваш дядя сделал это только потому, что побывал у вас в мастерской, и вы сами должны понимать, что это ничего не значит и что это было в первый и последний раз, после чего вас не посетит ни один человек».
Ты должен знать, Тео, что я терпеть не могу, когда мне говорят нечто подобное: моя рука ослабевает и опускается, словно парализованная. В особенности учитывая то, что К. М. тоже наговорил много всего о правилах приличия.
Я нарисовал для К. М. 12 рисунков за 30 гульденов, то есть по 2,5 гульдена за штуку. Это тяжелый труд, в который было вложено сил гораздо больше, чем на 30 гульденов, и несправедливо требовать от меня, чтобы я считал это одолжением или чем-то подобным. Я уже приложил немало усилий, работая над шестью следующими, и подготовил эскизы – но на этом пока остановился. Я трудился над этими новыми рисунками, так что это не лень – я будто оцепенел.
Я уговариваю себя не принимать все это близко к сердцу, но оно не дает мне покоя, остается в моей голове и возвращается, когда я вновь принимаюсь за работу. Поэтому приходится отклоняться от намеченного плана и приниматься за нечто иное.
Я не понимаю Мауве: он поступил бы доброжелательнее, если бы никогда не занимался мной. Что ты мне посоветуешь: продолжить работать над заказом К. М. или нет? Я не знаю, что делать.
Раньше отношения между художниками были иными, теперь же они пожирают друг друга, превратились в важных господ, живут на виллах и занимаются интригами. Мне больше нравится на Геесте или на другой улице в бедном квартале – серой, нищей, грязной, мрачной – там мне всегда интересно, в то время как в этих великолепных домах мне бесконечно скучно, а скучать плохо, поэтому я говорю: «Мне там не место, я туда больше не вернусь». Слава Богу, у меня есть мое дело, но для него мне нужны деньги, а не возможность их заработать, и в этом вся сложность. Если через год или не знаю, через какое время, я буду рисовать Геест или другую улицу так, как я ее вижу, с фигурами старух, рабочих, служанок, то Х. Г. Т. и остальные станут очень любезны со мной, но тогда они услышат от меня: «Проваливайте!» Я скажу им: «Вы, старина, отвернулись от меня тогда, когда я находился в затруднительном положении, я вас не знаю, пойдите прочь, вы загораживаете мне свет».
Господи, чего мне бояться? Какое мне дело до того, что Х. Г. Т. считает «неприемлемым», «непродаваемым»? Когда я чувствую себя подавленным, я рассматриваю «Землекопов» Милле и «Скамью бедных» де Гру, и тогда Х. Г. Т. кажется мне таким мелким, таким ничтожным, а все эти разговоры – такими жалкими, что у меня вновь поднимается настроение, я раскуриваю трубку и приступаю к рисованию. Но если однажды на моем пути окажется кто-нибудь из цивилизованных [господ], он может услышать от меня то, что его весьма отрезвит.
Ты спросишь меня, Тео, относится ли что-либо из этого к тебе, и я отвечу: «Тео, кто давал мне пропитание и помогал мне?» Это был ты, так что к тебе вышесказанное совершенно не относится. Только порой меня посещает мысль: «Отчего Тео – не художник, не станет ли он скучать в том обществе? Не будет ли он впоследствии сожалеть, что не покинул то общество и не обучился ремеслу, не женился, не облачился в блузу?» Но должно быть, есть причины, которые я не способен оценить, так
