в концлагерях и гетто, кто бы знал! Его захлестнул стыд и презрение к себе. «Я вообще не мужчина, – подумал он, – я негодяй, грязная собака, гнида, последний мерзавец. Но чем бы я им помог? Я стар, болен, испорчен».
Он читал об ожесточенных боях, которые немцы вели за один из русских городов. Обе сводки, русская и немецкая, сообщали о тяжелых потерях врага, об огромном количестве уничтоженных танков и самолетов противника и о тысячах убитых, раненых и взятых в плен. Одна заметка писала о голоде в Польше. Люди умирали на улицах, трупы хоронили в бумажных саванах. «Господи, хороший же мир Ты создал! – безмолвно упрекнул Герц. – Неужто все это – способ явить Твое величие, Твою святость, Твое сострадание?»
Герц отхлебнул кофе. «Исследование человека? Что тут исследовать? Человечество желает валяться в грязи и крови. Пусть даже искупление и возможно, оно его не заслуживает».
У входа звякнул колокольчик и кто-то взял из машины чек – Герц оторвал взгляд от газеты и увидел Минну. Первая мысль была – скрыться в мужской комнате, но он застыл как парализованный. Хотел поднять газету, спрятать за нею лицо, но Минна уже его заметила. Стояла, устремив на него холодный отстраненный взгляд человека, чью любовь предали, замарали, осквернили.
Герц встал, ненароком опрокинул чашку, кофе выплеснулся на брюки. Он быстро оттолкнул стул, шагнул в сторону. Покачал головой в расстройстве и растерянности. Смешно, он ведь напрочь забыл, что Минна живет рядом. Раньше он никогда не сталкивался с ней в кафетериях.
В этом платье он никогда Минну не видел. Кажется, она и прическу изменила. Он пошел к выходу, намереваясь оплатить чек и уйти, но вместо этого ноги будто сами собой понесли его к ней.
– Плюнь на меня, если хочешь, – сказал он.
Минна молча смотрела на него.
– Вчера мне стало ясно, какой у меня характер, – продолжал он.
Она чуть попятилась.
– И какой же?
– Все, что обо мне говорят, чистая правда.
– Я думала, ты попал под машину, – сказала она.
– Это было бы куда менее трагично. Погоди, не убегай. Мне надо зайти в мужскую комнату, отмыть пятно. – Он показал на брюки, залитые кофе.
– Твое пятно не отмоешь, – с намеком произнесла она.
– Да, верно. Жди здесь!
Герц спустился по лестнице в туалет. Ноги подкашивались. Он все еще чувствовал на коже ожог от кофе. «Что я могу ей сказать? Зачем я ее задержал?» – спросил он себя, пытаясь отчистить пятно, но оно только увеличивалось. Тер ткань куском бумаги и платком.
Вернувшись, он увидел Минну за столиком у стены. На тарелке перед ней лежала четвертушка арбуза. Он подошел, спросил:
– Можно присесть?
– Да, в последний раз.
Герц сел, прикрыв ладонью то место, где ткань была влажная и теплая. Минна на него не смотрела, словно бы изучала свой арбуз. Ему хотелось, чтобы она выбранила его, однако она молчала, как бы ждала, что он начнет первым.
– «Что говорить? Чем оправдываться?» Я сам себе удивляюсь, – сказал он.
– Кто она? – спросила Минна.
– «Дух», который являлся мне на сеансах.
Минна вздрогнула:
– Эта девица?
– Она не девица. У нее пятнадцатилетняя дочь.
– И когда же все это случилось? Вчера?
– Вчера, позавчера, я не помню.
– Ты оставил жену?
– Я всех оставил.
– Живешь с этой?
– Мы уезжаем в университет, – сказал Герц. – Там заинтересовались моей теорией.
– В какой университет?
– Блэк-Ривер на Среднем Западе.
– Неужто нельзя было сказать мне, что ты намерен делать. Собаку и ту не заставляют ждать напрасно.
– Ты права, но я побоялся.
– Побоялся? Ты даже Бога не боишься.
– Бога не боюсь, но боюсь тебя.
Минна отодвинула тарелку с арбузом.
– Ты понимаешь, что бросил меня на улице совершенно одну? Мне даже переночевать было негде.
– Ты говорила, у тебя есть деньги.
– У нее, наверно, больше.
– У нее нет ни гроша.
– Тогда ты безумец и душегуб.
– Прости меня. Если можешь.
– Не могу и не хочу. Злу тоже есть предел. Преступники и те так не поступают. Они не лишены привязанности к близким. Украдкой передают письма любимым из тюрьмы. А ты? Кто ты?
– Человек без совести. Так называл меня родной отец.
Оба надолго умолкли. Герц достал из кармана авторучку и блокнот, словно хотел что-то записать. В то же время он был весьма озадачен собственным поведением.
– Где ты ночевала?
– Хочешь записать мой новый адрес? – оскорбленно спросила Минна.
– Нет. Я знаю, что́ ты обо мне думаешь.
– Нет, не знаешь. Я сама не знаю. Тебе место в приюте для преступных безумцев. Я же знала, что все кончится именно так. Сама виновата, ты тут ни при чем. Зря я с тобой связалась. Что это за женщина – вдова, разведенка?
– Ее муж остался в Польше вместе с дочерью.
– И чем она здесь занимается? Профессиональный дух?
– Работает у дантиста.
– Он лечит призраков?
– Не знал, что в тебе столько сарказма.
– А ты как думал? Все, к чему ты прикасаешься, оборачивается насмешкой. Вчера, когда я сидела в кафетерии со всеми своими неприятностями, что-то внутри меня упорно смеялось. Та девчонка-уборщица смотрела на меня как на соперницу. Наверно, ты и ей назначил свидание и ее тоже обманул.
– Нет-нет.
– Она сверлила меня взглядом, а я думала: горе тебе, Минна, до чего же низко ты пала.
– Где ты ночевала?
– С гангстером на Бауэри.
– Н-да, все возможно.
– Кто бы он ни был, он все равно куда больше мужчина, чем ты.
– Да, ты права.
Глава одиннадцатая
1
Лето кончилось, в Нью-Йорке лил дождь.
Герц Минскер вернулся из Блэк-Ривер, где пробыл пять недель. Мирьям Ковальда теперь вправду стала его секретарем. И жила не на старой квартире, а в меблированных комнатах неподалеку от Минскера.
С университетами Герц завязал раз и навсегда. Не понимали они, чего он хочет. Боялись, что его эксперименты навлекут на них гнев церквей. Боялись критики в прессе. К тому же у Герца Минскера не было документов, подтверждающих, что он имеет докторскую степень. Да и таких, кто желал бы подвергнуться экспериментам, тоже не нашлось. Студенты в этом университете отличались редкостным здоровьем. Ездили верхом, гоняли на автомобилях со скоростью шестьдесят-восемьдесят миль в час, играли в бейсбол, футбол и баскетбол.
На единственной лекции, прочитанной там Герцем, присутствовали несколько десятков факультетских преподавателей и студентов. Минскер читал лекцию по рукописи, но его английский действительно никто не понимал. Ему задавали вопросы, а Минскер не слышал или не понимал, что люди говорили.
Слава богу, он опять
