не будешь ты так любить меня, никогда еще не буду я занимать такое место в твоей жизни».
Лижия пересказала эту историю Делии, жене Санчеса, и та просто лишилась дара речи. Никаких племянников у ее мужа нет и не было.
– Ты уверена, Делия?
– Абсолютно.
&
В первом часу я попытался было переписать «Кармен», но не продвинулся дальше одного фрагмента, который непременно поставил бы в конец рассказа. Я притворился перед самим собой, что нет ничего удивительного в том, что я сочинил его, однако радость переполняла так, что из ушей капала.
«Она по-прежнему и как всегда была очень хороша собой, хотя, по правде говоря, слишком много и в течение целого десятилетия таскалась по никому не нужным вечеринкам, где с идиотическим жаром и пылом отплясывала рок-н-ролл, выбрасывая свои могучие ноги в разные стороны и продолжая курить, пока в танце не добиралась до пепельницы, где и гасила окурок. Она по-прежнему была хороша собой, но лучшие годы жизни были уже промотаны и расточены. Тем не менее большая часть ее очарования оставалась пока при ней, а особенно: отчужденная грациозность ее поступи. Однако ее черный костюм, который она носила, не снимая четыре года, смотрелся все же странновато, не говоря уж о шелковых чулках, безбожно изношенных. Сквозь дыры на чулках этих – казалось, по ним можно узнавать будущее не хуже, чем по кофейной гуще – можно было разглядеть того скота, который когда-нибудь влюбится в бедняжку Кармен, женится на ней, а через два года после свадьбы проглотит приманку, весь распухнет и умрет».
Итак, я не продвинулся дальше этого фрагмента, однако убедился, что совершил некий рывок, потому что впервые не написал то, что потом перепишу, а то, что так и пойдет. С чего-то же все начинается, подумал я и как раз когда потерял дар речи от своего подвига. Но удивился я в ту минуту, как, начав действовать, понял внезапно, чту же я чувствовал, когда вместо записи в дневнике написал прозаический фрагмент. Едва ли не смешно, что приходится говорить такое, но все же скажу: ощущения в обоих случаях – примерно одинаковые. Ну и что? Да, чувствуешь одно и то же. И это всего лишь подтверждает мнение Натали Саррот: писать – значит попробовать понять, чту написали бы мы, если бы писали. Потому что мы – я убежден, – так никогда и не начинаем писать, то есть, по-настоящему делать то, что называется этим словом. И, должно быть, поэтому я ощущал то же, что ощутил бы, попытавшись просто представить себе и написать о том, как бы я писал, если бы в самом деле писал.
Мы не пишем, в том смысле, что не испещряем лист бумаги загадочными значками, а не то, что узнаем или, вернее сказать, пытаемся познать. И творим без комплексов. Ибо, вопреки мнению тех, кто, разочаровавшись, ненавидит творческое начало, для достойного ответа на вызов воображения, вовсе не обязательно отрекаться от униженного смирения. Творчество – это развлечение ума.
А в моем случае попытка познать приучила меня – на страницах этого дневника – к прелести теней, и я день за днем превращался в жизнерадостного читателя, которому порой нравится невидимое, прикровенное, скрытое за пеленой туч, тайное – и даже иногда доставляет удовольствие мыть лицо пылью цвета пепла, чтобы увидеть, возможно ли в глазах других казаться более серым.
&
Я просыпаюсь, плохо соображая, и иду сюда записать то единственное, что запомнилось мне из этого кошмарного сна, где кто-то настойчиво твердит мне:
– Смотри, в первом издании «Моби Дика» было двадцать пять страниц эпиграфов.
Решаюсь спросить: неужели такое необыкновенное количество это правда и, получив подтверждение, замираю, оледенев, будто на парашюте приземлился в Гренландии. Разумеется, я и раньше это знал да позабыл. Меня смех разбирал при одной мысли о том, что я еще думал блеснуть количеством эпиграфов.
42
Я сделал большой круг по всему кварталу Койот, стараясь понять, было ли что-нибудь между Кармен и Санчесом, притом что как раз сейчас был совершенно уверен, что ничего не было.
И все же я начал решать эту умственную задачу, ибо подумал, что, как ни глупо доводить до конца столь никчемное расследование, не говоря уж о том, с каким риском оно было связано – я мог бы выглядеть рогоносцем или сумасшедшим – я отдал бы все за хорошего служащего, который сумел бы заменить увлекательной историей занудный рассказ «Кармен», сочиненный Санчесом.
В конце-то концов, сказал я себе, если хочешь отыскать хорошую историю, надо идти на риск. Каждый писатель знает это, как и то, что каждый рассказ рискует стать бессмысленным, но без этого риска он вообще ничем не станет.
Сейчас я останавливаюсь, чтобы внести одно уточнение, и за него, уверен, сам дневник будет мне благодарен: когда я говорю «писатель», у меня создается впечатление, что по причинам, моему разумению недоступным, мне представляется человек, который снимает перчатки, разматывает шарф, сообщает птице в клетке, что нынче снег, потирает руки, вешает пальто на крючок, идет дальше и готов отважиться на все.
Если не отважится, никогда не станет писателем.
Этот человек с птицей в клетке, который приходит домой и вешает пальто на крючок, долго, на протяжении многих лет, был для меня самым ходовым воплощением писателя. Думаю, объясняется это тем, что в конце 60-х я посмотрел фильм Жана-Пьера Мельвиля «Самурай», где наемный убийца живет в глубочайшем одиночестве. Вот с тех пор этот образ меня сопровождает повсюду. Одинокий человек и птица в клетке – попугай-лори или еще какой-то, не помню точно. Образ человека, задавленного ледяной глыбой одиночества, но одновременно, опять же по причинам, определить которые не возьмусь, может быть, из-за перчаток или из-за возвращения домой – теплого.
Писатель подобен наемному убийце. И это объясняет, почему я когда-то при виде лже-племянника – он исполнял свою роль неоцененного таланта, писателя лучшего в мире, но покуда еще никому не ведомому – предложил ему наняться в преступники.
Я вышел на долгую прогулку по Койоту, пытаясь найти такую историю, куда уместился бы уже написанный мною фрагмент из «Кармен», которым втайне так гордился: «Она по-прежнему и как всегда была очень хороша собой…»
Я вышел в полной уверенности, что на улице со мной запросто могут случиться события, которые отлично согласуются с этим фрагментом. Да и что бы ни случилось, мне все пригодится для того, чтобы создать портрет нынешней Кармен, увиденной глазами обитателей квартала.
Я вышел, зная,
