Передав пленных по инстанциям, продолжаем зачистки по прежней схеме. Единственное, что изменилось, — это пыль. Танки и бронетехника подняли столько пыли и песка, что вокруг ни черта не разглядишь. Идем по приборам ночного видения да еще по рации. Пару раз тормозим, чтоб проверить подбитый танк или другой транспорт, и снова видим эти скукоженные пластиковые тела с отпечатками вроде теней, а я все думаю: что за оружие может так скомкать человека и не повредить танк? В смысле, танки-то сгорели, но броня целехонька. Бойцы стайками собирались вокруг этих штуковин, глядя на них как завороженные, а я, понятно, шугал их:
— Хватит втыкать, парни! За работу!
Еще километров через десять получаем по рации наводку на место очередной зачистки. Все как обычно: несколько орудийных залпов разрыхляют песок вокруг укрепления, затем вступаем мы. Иракцы драпают, как муравьи из муравейника, политого дихлофосом, но я не хочу, чтобы мои хлопцы расслабились. Всегда можно нарваться на тех, кто стоит до конца, так что спешка ни к чему. Действую строго по инструкции и намерен живыми-здоровыми вернуть своих парней домой.
С востока дует сильный ветер, поднимает вокруг нас пыль и песок. Воняет специями, выхлопными газами и давешней непонятной дрянью; дышать нечем, приходится идти, завернув лица в платки, не то песок мигом забьет и рот, и нос. На этот раз я выдвигаюсь с пятью бойцами, в том числе с Дуриком и Брюстером. Откуда-то спереди по нам открывает огонь снайпер, но бьет беспорядочно, в пыль. Мы укрываемся за барханом.
Парни натасканные. Я собираюсь выступить, широко рассредоточившись; бойцы ползут по-пластунски с большим интервалом, но не теряя друг друга из виду, песчаную бурю используем как прикрытие. Между тем я приказываю хлопцам, оставшимся в «уорриоре», вдарить из пулемета, чтобы вызвать огонь на себя и поддержать нас.
Я отползаю, наверное, метров на триста. Слышу, как вражеский снайпер докладывает о результатах стрельбы по «уорриору», но его самого не вижу. Кругом ни зги. Ветер ярится не на шутку, и я уже не знаю, где тут пыль из-под гусениц, а где натуральная песчаная буря. Песок вьется и лупит, словно хвост бешеной ящерицы.
Я смотрю в сторону. В воздухе столько песка, что я едва вижу Брюстера, ближайшего ко мне из группы поддержки. Я машу ему. Он замечает меня, и я показываю на свой глаз; это знак, чтоб он не выходил из зоны видимости — моей и следующего бойца. Еще не хватало быть подстреленным своими, как бывает сплошь и рядом. Брюстер поднимает большие пальцы вверх: дескать, все понял.
Не слишком-то мы продвинулись к расположению иракцев. Они все еще стреляют, нечасто и наобум. Нутром чую одного-двух человек метрах в трехстах впереди. Ползу, вжавшись брюхом в песок.
Внезапно пыль начинает хлестать еще сильнее и жестче. Буквально видишь, как песок в воздухе закручивается в спирали, уплотняется дочерна, воет, словно живое существо, слепленное из песка и дыма пополам. А пылевая завеса так уплотнилась, что я уже не вижу Брюстера.
Если он помнит, чему его учили на занятиях, то не сдвинется с места, пока не восстановит визуальный контакт. Но сейчас, в этом густом желтом мареве, я вижу не дальше чем на семь-восемь метров. Рацию мы отключили — не дай бог захрипит, когда ты лежишь на пузе в двух шагах от неприятеля. Может, при таком шуме и грохоте это и не страшно, но я не хочу рисковать. Ждем. За воем ветра слышу вдалеке, как наша артиллерия ровняет с землей иракские укрепления. Но вот уже не слыхать и канонады.
Наконец буря постепенно успокаивается. Тонкий хабэшный шарф, которым я прикрываю рот, задубел от пыли. Глаза жжет, по спине льется пот. Я вглядываюсь туда, где в последний раз видел Брюстера, но, хотя пыль и рассеялась, не вижу ни его, ни кого другого.
Зато прекрасно вижу иракский блиндаж, причем я к нему ближе, чем надо бы. Вражеской активности не наблюдается. По блиндажу шарахнуло прямой наводкой, и вокруг разбросаны тела. По-прежнему никаких признаков Брюстера, а я на виду у оставшегося в блиндаже одинокого снайпера.
У меня есть две гранаты: осколочная L-2 и зажигательная, с белым фосфором. Я решаю использовать фосфорную: мало того что она выжжет все в радиусе пятнадцати метров, так еще получится отменный сигнал. Я бросаю ее в блиндаж, пригибаюсь и отворачиваюсь, чтобы не нахвататься «зайчиков». Граната взрывается, валит дым. Кто бы ни засел там внутри, выскочит он прямо под мои пули.
Но никто не выскакивает.
Я медлю, все еще надеясь увидеть кого-нибудь из своих. Пыль стоит стеной, и видимость колеблется в пределах двадцати-тридцати ярдов, не больше. С тех пор как взорвалась граната, не слышно ни звука. Умолкла даже артиллерия, облеты тоже прекратились. Решаю включить рацию.
Как и все рации в нашем подразделении, моя — дерьмо двадцатилетней выдержки; все они раздолбаны в хлам, и, хотя мы не раз об этом докладывали, нам их так и не заменили. Мне приходится сделать несколько вызовов, пока кто-то в нашем «уорриоре» не выходит на связь.
— Кто это? — спрашиваю я.
— «Лис». Вы где?
— Я у блиндажа. Где «Эхо» и «Валиант»? — Это позывные Брюстера и Каммингса; нормальные имена по рации запрещены.
— «Кобра», они вас потеряли.
— Ты видел вспышку?
— Вспышку?
— Взрыв фосфорки, баран. Ты что, мать твою, все проспал? Если не можешь вызвать «Эхо» и «Валианта», высылай двоих других зачистить блиндаж.
Так по рации не говорят. Нормальные разговоры тоже запрещены, но мы на закрытой частоте и близкой дистанции, и к тому же я зол как черт.
— «Кобра», не было никакой вспышки. Дайте свои последние координаты.
Сижу и жду. Густая желтая завеса из пыли и песка похожа на газ, серное облако, и я до сих пор не вижу дальше чем на тридцать ярдов. Никто не появляется. Я снова радирую.
— «Кобра», не можем вас обнаружить.
— Твою мать!.. Сейчас брошу гранату. Отслеживай взрыв, придурок фигов!
— Так точно!
Сказано — сделано. Если в блиндаже и был кто живой, сейчас его точно разорвало в клочья. Снова радирую.
— Не бахнуло, старший сержант.
— Что?
— Не бахнуло. Мы вас ищем. Слушаем. Оставайтесь на месте.
Жду еще полчаса. Что меня и впрямь напрягает, так это полнейшая тишина вокруг. Довольно необычно, скажу я вам, учитывая, что кругом война. Артиллерия молчит. Бессмыслица какая-то. Радирую снова, но на этот раз совсем глухо.
Я нутром чую, что блиндаж зачищен. И делаю то, что крепко-накрепко запретил своим бойцам, — одиночную вылазку. Не из храбрости, а от скуки. Я в самом центре боевых действий, и мне скучно; а когда мне становится скучно, я начинаю слишком много думать, и это пугает меня даже больше, чем враг.
Блиндаж плотно окружен мешками с песком, а к ним привалилась большая черная пушка, раскуроченная взрывом. Слышу запах смазки и рваного металла. Подхожу с тыла, двигаясь осторожно и беззвучно. Блиндаж чист. Когда я говорю «чист», то имею в виду, что там нет живого противника. Мертвых же изрядно. Но моя граната тут ни при чем, потому что все тела ужатые, ссохшиеся, как те, что я видел раньше. Скукожились возле своих бывших теней, отпечатанных в пыли. Обломки фосфорки еще дымятся, но никто не шевелится.
