До последнего не мог понять: сон она или реальность. Но когда чертовка по-хозяйски вломилась в его номер — все сомнения отпали. Вон, ходит по номеру, заглядывает во все щели, осматривается по сторонам и, судя по наглой усмешке, чувствует себя как дома. Еб*н*ться просто.
Ну не мог он ей позвонить. Хоть убейте — не мог. Да, признавал, были мысли, бес попутал, но… даже в самом угарном состоянии не позвал бы к себе. Никогда.
Привалился спиной к стене, наблюдая за её борзотой. И не думал начинать разговор. Проще схватить за руку и выставить за дверь, но почему-то не спешил. Не смотря на помутнение разума, упивался её присутствием. Бред, конечно, да ещё какой, однако ничего не мог с собой поделать. Меньше всего хотелось сделать больно, обидеть, расстроить. Хотя и понимал, что каждая минута промедления может вылиться в очпоительный головняк.
— Я смотрю, ты совсем страх потеряла, — сморщился, скрестив на груди руки.
— Совсем потеряла, — согласилась, ни капельки не стушевавшись под пробирающим до мозга костей взглядом. — Ты же не думаешь, что я поеду домой в такую рань? — бросила через плечо, продолжая рассматривать убранство номера. Огромная кровать, плазма на полстены, ванная, просторная гардеробная, лоджия, завораживающий вид на центральную площадь — Гончаров поселился в далеко не бедной гостинице.
Лёшка очумело следил за её передвижением, не веря в происходящее. Это какой-то пздц.
— Владусь, мы оба прекрасно знаем, что возвращаться домой под утро для тебя в порядке вещей. Давай ты не будешь меня злить, иначе…
— Иначе что, Лёш? — обернулась и посмотрела на него, вскинув подбородок. Вчера она бросила вызов Скибинскому. И ему бросит. Пускай видит, с кем имеет дело. — Заставишь плакать? Обидишь? Так привыкшая уже, — пожала плечами, повернувшись к окну.
Лёшку от её слов словно током ударило. Как только не упал, рванув к ней — одному богу известно, но этого оказалось достаточно, чтобы грубо ухватиться за шелковую майку и хорошенько так стряхнуть, впечатывая в подоконник.
Ломало его. От одного только взгляда на неё пробирала дрожь; от аромата парфюма путались мысли, а от огромных на пол-лица глаз что-то ёкало в груди, наполняя недоверчивое сердце приятным теплом.
— Тогда чего ты ждешь? — крепко стиснул хрупкие плечи. — Обижу ведь.
Влада уставилась на поросшей щетиной подбородок; потом подняла глаза выше, рассматривая мужественное лицо и столкнулась с полыхающими голубыми глазами. Его голос говорил о многом. Будто пытался достучаться, призвать к благоразумию, но она, будучи пьяной от нахлынувших чувств, словно сомнамбула, сама потянулась к нему и обняла за оцепеневшие плечи.
— Обидь, — произнесла полушепотом. Если бы смогла, повисла на нем, обхватила ногами бедра, прижалась к груди со всей силы, но боялась, что может оттолкнуть.
— Влада-а-а… — запрокинул назад голову, подставляя под рассветные лучи напряженную шею, — не заставляй меня.
Близость с ней дурманила голову, сбивала дыхание. Сердце колотилось, как бешеное. Наверное, даже Некрасова слышала. По венам пробежал жар, а в горле пересохло.
— Я не боюсь тебя, — обрушилось на него обухом, опалило шею горячим дыханием. Что это, если не сплошное помешательство?
Давящее чувство, тлевшее адской болью в паху, лишившее его сна, загорелось истошным жаром. Надо было без лишних разговоров вышвырнуть её к чертям собачим. Но ему, блдь, не всё равно.
Как бы не убеждал себя, что она ему никто, тупо лишний багаж проблем, но чтобы вот так, грубо вытолкать за дверь… Ну не мог он так поступить. Не сейчас, когда тонкая ткань майки не могла скрыть ни чувственной дрожи, ни вызывающе-упругой груди.
С огромным, просто нереальным трудом отстранился. Не смотря на заторможенное состояние и расплывчатую координацию движений, хотел её безумно.
— Чтобы через пять минут тебя здесь не было, — прорычал гулко, направляясь в ванную. Пускай только попробует ослушаться. С ним такие игры не проходят. Вышвырнет из номера за шкирки, как нашкодившего котенка и похрен на жалость.
Влада медленно сползла по подоконнику, беспомощно прижавшись к прохладной поверхности.
Сколько так просидела — не известно. Может, пять минут, а может, и все двадцать. Лёшка не выходил, да и она не спешила уходить. Не сегодня так завтра он уедет и что тогда? Прощай невысказанные чувства и непрожитая любовь? Ну уж нет.
От одной этой мысли пришла в такой ужас, что все угрозы Гончарова показались детским лепетом.
Рывком поднялась на ноги и с решительным настроем бросилась в ванную.
«Сейчас или никогда!» — дала себе установку и пока Гончаров не успел среагировать на её появление, набрала в легкие как можно больше воздуха и шагнула в просторную душевую кабинку, став под ледяные потоки воды.
Глава 17— Никуда я не уйду, — задрожала, чувствуя, как болезненно затвердели соски. — И мне пофиг на твои угрозы.
Лёшка так и прирос к полу, не ожидая такого поворота.
Влада блуждала по нему взглядом, рассматривая бугрившиеся мускулы, широкие плечи, идеальный пресс и… сглотнула, созерцая налившийся каменной твердостью член.
Охренеть, какое у него тело.
Было отчего потерять дар речи, и если бы не прозвучавший над ухом рокот, так и стояла с открытым ртом, не обращая внимания на промокшую насквозь одежду.
— Ты в своем уме? — произнес Лёшка шокировано. — Ты что творишь?
— А разве не видно? — зачем спрашивает очевидное. С ней давно всё понятно. Вот только… как побороть нахлынувшее смущение? — Целую тебя, — выдохнула рвано и в тот же миг, не дав ему опомниться, припала к жестким губам.
Казалось, не под ледяной водой стоял, а под кипятком. Настолько бросило в жар, что ещё чуть-чуть и испепелиться нахрен.
Время остановилось, сердце остановилось, дыхание застыло в груди. Замерли. Оба. Ощущение упирающегося в живот члена кружило голову, распаляло, заставляло изнывать от желания.
— Целуешь? — переспросил Лёшка, опомнившись. — Разве это поцелуй? Ты где училась целоваться? В песочнице?
Столько пренебрежения было в его голосе, что захотелось расплакаться. Лучше бы обругал, наорал, но не насмехался над её неопытностью. Не умела она целоваться правильно. Чтобы взасос, с языком.
Гончаров пренебрежительно хмыкнул, выключил воду и потянулся за полотенцем. Уже смог прийти в себя, прояснить захмелевший разум, однако её неожиданное появление повергло в самый настоящий ступор. Чего нельзя было сказать о ставшем колом члене.
И всё было бы ничего, если бы самому не хотелось прикоснуться к её губам. Раствориться в ней до последнего атома.
Глаза у неё дурные. Смотрел в них и видел себя. Свое неутоленное желание и дикий голод. Кровь уже давно ухнула в пах, лишив способности здравомыслия.
