себя часть преступлений ревкома.
– То есть Степнов все-таки не вы? – усмехнулся Грених.
– Вы сами себе это как представляете? Я же не Фигаро! Я всего лишь предложил оставить его в покое и растрезвонить по всей губернии об ужасе, что он нес. Люди тотчас бы кинулись искать защиты у советской власти. Меня поддержали, потому что советской власти были не нужны такие громкие убийства, которыми успели прославиться комиссары революционного комитета. Они расстреливали, вешали, жгли заживо, грабили усадьбы и богатые избы… Атаман не совершал больше одной вылазки в месяц. Беспредел творили красные. Место, куда я попал, было сущим адом. И порой мне казалось, что я все еще барахтаюсь в огне того взрыва, а все это – кошмар предсмертной агонии. Люди, которые состояли в этом органе, сплошь были из матросов и солдатни, дорвавшихся до власти. Камеры губчека… в гостинице Штейерта на углу Почтовой улицы напротив бывшего Дворянского собрания… были переполнены людьми, ожидающими расстрелов. Положение советского правительства о «красном терроре» позволяло каждого брать под подозрение. И гребли всех без разбору. Помимо ревкома существовала еще тьма других полномочных представителей, которые косили всех подряд: реввоенсоветы, президиумы исполкомов, следственные комиссии… всех не перечислишь. И никто не вел учет всем этим убийствам. Кто приходил расстреливать вас, боюсь даже спрашивать… чтобы не заставить ненароком вспомнить те минуты ужаса, которые вам пришлось пережить в подвале Басманной больницы.
Грених сидел неподвижно, слушал, устало глядя в край стола. Кем бы ни был этот человек, но про дни красного террора он говорил правду.
– Я действительно ходил в усадьбу Ольги и говорил с атаманом. Я честно признался ему, что я – самозванец. Видно, этим зацепил… И ей сказал об этом. Прямо попросил помощи. Нужно было убрать с железной дороги белых. Обещал, что советская власть его не тронет. Только не сказал, почему перед ним дрожит весь уезд, будто перед Чингисханом. На поверку он не был так опасен. Страшным его сделала молва… Ольга восприняла меня как спасителя, ей было уже все равно, что под видом ее кузена явился совершенно другой человек. Война путает все карты, перестаешь чему-либо удивляться. Мне удалось убедить ее и Бейлинсона, что лучше это участие в фикции, чем расстрел. Нужно было лишь продержаться, пока не кончится Гражданская война…
Грених некоторое время молчал. Швецову удалось главное, он заставил себе сочувствовать и почти поверить. Но нельзя было терять головы.
– Кто убил Киселя? – поднял профессор на него взгляд исподлобья.
Швецов облизнул губы и дважды качнул головой, торопясь согласиться.
– Я понимаю, что вы видите в убийстве настоящего Швецова и смерти Киселя некую схожесть, – начал он и замолчал, еще раз качнув головой, собираясь с мыслями. – Но тем не менее Кисель наложил на себя руки сам. Его выставили трусом и дураком… Он не вынес. Он знал этот способ удушения и всегда говорил, что воспользуется им, если придет нужда.
– Кто же ему показал его? Тот, кто совершил убийство унтера? – усмехнулся Грених.
– Я не могу выдать вам его имя. Да и надо ли – прошло уже одиннадцать лет. Этот человек… он был не вполне здоров. Но дорог мне. Как брат! У него очень обостренное чувство справедливости. Да, он был там, в перевязочном пункте и убил взводного из чувств. Не смог смотреть, как настоящий Швецов издевался над вами – над человеком, который вытаскивает людей с того света. Послушал ваш спор и воспользовался примером из учебника по судебной медицине. Я не одобрял его поступка! Но… он был болен.
– Значит, он тоже выжил?
– Да. Но он уже не представляет опасности, совершенно. Уверяю вас.
– Кем вам приходился Кисель?
– Он… да так… Он был еще мальчишкой, когда я вытащил его из деревенской нищеты, выдал удостоверение и устроил в школу. Привязался ко мне и ревновал к семье Бейлинсон, с которой я так и остался жить, оставшись их полноправным родственником… Он ревновал к Коле и втянул его в драку с венгерцами.
– Вы по-прежнему считаете, что венгры повинны в тех вечных беспорядках?
– Я ничего не считаю. Люди просто не могут ужиться друг с другом.
– Кисель принимал постоянное участие в исторических событиях этого дома.
– Он не мог смириться, что я живу в доме с мадьярами. Они ему не нравились.
– А вам?
– Я их очень уважаю за участие в революционных движениях на Дальнем Востоке.
– Коля уверял, что атаман Степнов в Москве, что у него здесь банда.
– Это все проделки Киселя, он забил мальчишке голову этими мыслями. Степнов убит при пожаре. Коля был слишком мал, чтобы все помнить и правильно истолковать.
– Какие были у атамана отношения с доктором Бейлинсоном?
– За короткую беседу этого было не понять… Я верю, что они были его заложниками.
– А все же кто его застрелил?
– Я не знаю, – вздохнул Швецов. – Это произошло в мое отсутствие. Но я прикладываю все усилия, чтобы найти убийцу.
– Не вышло, – безотрывно гипнотизировал его Грених. – Убедить меня у вас не вышло.
– Не верите?
– Нет.
Швецов надолго замолчал. В лице его застыла странная смесь злобы, усталости и отрешенности.
– Это потому, что я предложил Ленину свалить бесчинства ревкома на атамана Степнова? Да, я прогнулся под них. Я случайно украл паспорт, случайно попал в Рязань, случайно встретился с Лениным… И теперь я – хранитель государственной тайны. Более того, многих государственных тайн.
– Я все еще считаю, что Киселя убрали вы, он навредил вашей профессиональной репутации. А убийство настоящего Швецова было спланированно вместе с диверсией – вы не могли отправиться в Рязань, не заручившись уверенностью, что никто не вспомнит старого Швецова.
– Тогда почему я сохранил жизнь вам? – прокурор сложил перед собой руки со скрещенными пальцами, поменявшись в лице и став вдруг серьезным и обстоятельным. – Потому что я не убийца! Это по моему предложению вас пригласили работать в Кабинет судебной экспертизы – спивающегося старого вояку, которого, несмотря на то что он служил в рядах Красной армии, все равно продолжали считать «бывшим» и едва не расстреляли. Вы были таким забитым, жалким существом, что я рискнул посчитать вас не опасным и даже решил помочь устроиться.
Константин Федорович скрежетнул зубами, но тотчас дернул рот в полуулыбке. Приятного мало – быть обязанным такому человеку.
– Грених, – обратился Швецов, смягчившись. – Давайте поговорим как взрослые люди? Я не стану отнекиваться и юлить перед вами. Я совершил то, что совершил. Но я бы не советовал ворошить воспоминания о том дне. Тогда фельдшер сказал верные слова: вы не поладили с убитым. А
