как будто нечто сильно толкнуло. Вокруг в тот момент не было людей, я не торопился, не бежал – спокойно шел сквозь солнечный свет от одной остановки к другой по летнему тротуару, ровному и гладкому, и вдруг, ни обо что не споткнувшись, не оступившись, упал так резко и неожиданно, что даже не смог зафиксировать момент падения – просто я только что шел и вдруг оказался стоящим на коленях. Никто даже не оглянулся на меня, да там и не было поблизости никого.
Я не обратил особого внимания на это странное происшествие, будучи погружен в свои мысли. Я встал и вошел в автобус. Устроившись на сиденье, я достал из рюкзака манускрипт «Анти-Эдипа» и погрузился в чтение. Однако через некоторое время меня стало беспокоить ощущение, что пассажиры автобуса почему-то смотрят на меня.
Поймав направление их заинтересованных взглядов, я опустил глаза вниз и тут увидел, что мои брюки из тонкой ткани (светло-серые, вполне воздушные, в мелкую клетку – эти штаны мы покупали с Холиным в пражском универмаге «Май») грубо порваны на коленях и свисают клочьями, а по этим клочьям от коленных чашечек стекают два кровавых ручья, уже успевших щедро оросить мои легкомысленные сандалии.
Никакой боли я не ощущал, но щедрость кровавых потоков выглядела устрашающе, поэтому я предпочел продолжить чтение, искренне увлеченный процессом превращения президента Шребера в «тело без органов».
По дороге домой я купил бутылку водки и, оказавшись у себя в квартире, смочил ею свои разбитые колени в целях дезинфекции, после чего тут же забыл о коленях, привольно валяясь в компании с «Анти-Эдипом». Но тут ко мне пришел мой друг Илюша Медков вместе с красивой и незнакомой мне девушкой. Девушке было лет восемнадцать, она была стройна, смугла (солнечное выдалось лето) и, по всей видимости, уже вступила с Илюшей в те отношения, которые способствовали их взаимному удовлетворению.
Мы выпили бутылку водки, купленную для дезинфекции коленных чашечек, весело болтая о защите прав человека, потому что именно правозащитной деятельности эта прекрасная девушка собиралась посвятить себя. В течение беседы я все сильнее поддавался очарованию юной правозащитницы, чему способствовала ее субтильная красота, веселость и летняя беспечность.
Нам захотелось продолжать пьянствовать, но магазины уже закрылись – в те времена водку в таких случаях покупали у таксистов. Что мы и сделали. Выйдя втроем в благоуханный вечер (Речной вокзал в июне погружался в цветение, там было тогда ароматно, и дикое произрастание растений опьяняло душу, и возбужденно орали соловьи в кронах деревьев), мы встали на дороге, размахивая руками. Вскоре остановилось такси. Тогда они были не оранжевые, как сейчас, а бледно-лимонные.
Илюша наклонился к окошку такси, чтобы договориться о водке, и в этот момент юная правозащитница вспомнила о своем праве на спонтанные эротические проявления: неожиданно прервав наш разговор, она оплела мою шею руками и, как говорится в литературе девятнадцатого века, губы наши слились в долгом и захватывающем поцелуе. Эта целовальная активность не прервалась и с возвращением Илюши, приблизившегося к нам с двумя бутылками водки, сверкающими в его руках, словно два алмаза.
Судя по его лукавому взгляду и не менее лукавой улыбке, он ничего не имел против такого разворачивания событий. Всячески ликуя и смеясь, мы вернулись ко мне домой и даже не пригубили приобретенную водку, так как девушка сообщила нам, что намерена (впервые в жизни, как она утверждала) испробовать секс с двумя молодыми людьми одновременно. Мы, конечно же, не собирались обломать столь прекрасное существо в ее чистосердечном стремлении к double penetration, и всё сразу же произошло, к общему удовольствию.
After, когда мы отдыхали на кухне после любовных игр, приперся Антоша Носик в своем неизменном бархатном пиджаке, который он предпочитал носить даже в самые теплые дни. Опрокинув алмазную рюмку, воодушевленная красавица тут же поведала ему (не смущаясь того, что впервые его видит) о приобретенном только что волнующем опыте. Она была настолько on the wave, что тут же пожелала доставить себе новое удовольствие, на этот раз уже с помощью трех богатырей, но Антоша неожиданно отказался, сославшись на то, что достаточно изможден сексуальными радостями, ибо ему не более часа назад пришлось проявить особое чувство ответственности, лишая невинности некую деву.
К нашему удивлению, у него имелось с собой даже вещественное доказательство его слов, которое он нам и продемонстрировал. Из своего медицинского портфеля он извлек сложенную простыню, которая в развернутом состоянии напоминала японский флаг, поскольку в ее центре рдело круглое кровавое пятно, на которое мы воззрились с осторожным уважением.
Тема кровавых пятен поразительным образом продлилась уже после того, как я проводил гостей и остался в одиночестве. Пребывая в самом просветленном состоянии духа, я упал на кровать и потянулся к машинописным листам, привольно рассыпанным возле моего ложа, намереваясь вновь погрузиться в чтение «Анти-Эдипа». Каково же было мое изумление, когда я обнаружил, что изрядное количество аккуратных машинописных страниц залиты свежей кровью. В моем пьяном мозгу даже мелькнула мысль, не являлась ли девственницей моя недавняя гостья, но от этой мысли я торопливо отказался. Довольно долго я в тупом недоумении созерцал кровавые страницы, прежде чем вспомнил о своих разбитых коленях. Оказалось, что в те моменты нашего тройственного соития, когда я нависал над лицом девушки, предоставляя свой нефритовый стержень в распоряжение ее требовательного рта (в то время как Илюша, ухватив своими проворными клешнями ее легкокрылые и элегантные лодыжки, внедрялся, что называется, in the main gate), – итак, в течение всех этих трепетных моментов я упирался коленями в разбросанные листы текста, начисто забыв в пылу страсти о таинственной и невидимой силе, которая сшибла меня с ног возле метро «Сокол».
Вследствие трения о поверхность бумаги раны на коленях вновь стали кровоточить: в результате чуть ли не третья часть «Анти-Эдипа» оказалась окровавленной. В итоге мне пришлось извлечь из-под стола мою оранжево-белую пишущую машинку и прилежно перепечатать окровавленные страницы, ведь не мог же я вернуть Мише Рыклину манускрипт в столь обагренном виде?! Так я сменил в отношении этого текста непринужденную позу читателя на роль старательного переписчика, скриптора, даже печатника: благодаря этому обстоятельству философия Делёза и Гваттари впечаталась в мой мозг более прочно, чем если бы я просто пробежал этот текст глазами. Это не то чтобы сделало меня эпигоном французских философов, но, безусловно, укрепило во мне тягу к принципиально незавершенному (и незавершаемому) исследованию, чей предмет рассыпается в осколки, и эти осколки затем сверкают под ногами исследователей, словно битые стекла, относительно коих хочется невзначай воскликнуть
