Глеб и отступает на шаг, видимо не в силах больше стоять на месте. – Я собрался во двор, чтобы проверить крышу к зиме, так бабушка меня расцеловала так, будто прощалась, понимаешь? Я сразу не заметил, Веснушка, я только сейчас смог увидеть странности эти. А когда вернулся… Она просто лежала на своей кровати, сначала я подумал что она спит, она часто после обеда отдыхала, а потом стало чуточку тревожно и… – парень закусывает губу и отрицательно мотает головой, словно желая сбросить с себя морок минувших событий.
Подхожу к нему снова и, обвив его торс руками, утыкаюсь носом в шею. Слезы огромными каплями срываются с моих ресниц и я беззвучно плачу, не желая понимать, каково это и что пришлось пережить моему другу.
– Ты так была нужна мне, – болезненно звучит его голос прямо над моим ухом. – Еще бабушка передала для тебя подарок, там что-то связанное, сказала, что спешила, чтобы успеть до моего приезда и закончить сегодня. Сказала, что хоть и не модно, но зато греть будет… – говорит Глеб и я срываюсь, начинаю плакать навзрыд.
Этот день я не забуду уже никогда, потому что еще ни разу в жизни не было мною пролито столько горьких слез, как сегодня.
Глава 22. “Один идет прямым путем, другой идет по кругу…”
Глава 22. “Один идет прямым путем, другой идет по кругу…”
“Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.”
(А.Ахматова)
У всех есть страхи, нет на свете человека, который бы не боялся ничего. Для кого-то главный страх – это высота, для кого-то – глубина, кто-то боится скорости, а кто-то постоянно боится не успеть... Для меня же нет ничего страшнее, чем похороны близких. Еще с момента гибели папы в памяти свежи воспоминания о об этом ритуале. Стойкая ассоциация: душераздирающие крики, слезы и ощущение душевной пустоты.
Баба Зоя была душой компании, ее знал почти каждый житель нашей деревни, и поэтому сегодня на кладбище очень много людей, облаченных в черное. Эта “черная масса” неоднородна по своей реакции и оттого морально давит. Вот стоит кучка из пожилых женщин, принимающих происшествие как данность и неизбежное, они лишь изредка тяжело вздыхают, поправляя на головах черные платки. Рядом с ними – люди помладше, примерно возраста моей мамы, и в их глазах стоят слезы, которые они то и дело промакивают бумажными платочками. Отдельное место занимают мужчины разных возрастов, они беспрерывно курят, их обволакивает едкое облако сигаретного дыма, но я не осуждаю, ведь запах этого кумара перебивает смрад отсыревшей кладбищенской земли вперемешку с опавшей осенней листвой.
Я и моя мама во время отпевания все время стоим рядом с Глебом, я стараюсь держать себя в руках и не плакать, но это невыносимо сложно, потому что я понимаю, каково моему другу сейчас.
Всей подготовкой и организацией занималась моя мама, даже поминальный обед взяла на себя, хоть в помощницы ей и набились подружки бабы Зои. Глеб все эти дни выглядит потерянным, чужим, совершенно на себя непохожим, он намеренно отдаляется и все чаще предпочитает одиночество моей компании – в данной ситуации я отношусь к этому с пониманием.
Когда возвращаемся с кладбища домой на поминки, парень сидит молча, не пьет и лишь по инерции кивает людям и дарит им односложные ответы. Поминки затягиваются до вечера, потому что каждый спешит поделиться своей историей знакомства с бабой Зоей или какой-то по-доброму смешной ситуацией, произошедшей с ее участием. В какой-то момент Глеб просто встает на ноги и тихо выходит на улицу.
Мама ненавязчиво пихает меня локтем в бок и кивает на спину уходящего Глеба, укоризненно смотрит мне в глаза и я понимаю, что именно она имеет в виду. Поднимаюсь с места и выхожу следом. Остановившись на крыльце и жмурясь от закатного солнца, я замечаю открытую дверь сарая, в котором мы запирали Анубиса, а это может значить только одно – Глеб ушел гулять по деревне с псом.
Выхожу за калитку и почти сразу замечаю Глеба, сидящего на скамейке в палисаднике дома, в то время как пес с остервенением что-то роет у забора. Тихонько подхожу к парню и сажусь на свободную часть скамейки. Вновь ощущаю между нами пропасть, не могу подобрать слов для начала разговора и поэтому просто молчу, глядя вдаль на уходящее за горизонт солнце.
– Я хотел сказать кое-что, – разрывает тишину между нами хриплый голос Глеба и я поворачиваю к нему голову. – Я забираю документы из универа, я был в военкомате и еще успеваю на осенний призыв…
– Что? – ошарашенная его заявлением, переспрашиваю я.
Он же… Он же не собрался этого делать на самом деле, это же просто от горя и нехватка поддержки желание сбежать?!
– Я позвонил в наш универ и завтра, когда вернусь в город, заберу документы, добровольно попрошу об отчислении, – на полном серьезе говорит парень, а я задыхаюсь от шока и ужаса. – И еще хотел попросить тебя… Если позволишь, я бы взял с собой собаку. Я занимался с ним в кинологическом центре, он обучен не хуже любой собаки из пограничного питомника, к тому же, у него достаточно адаптивный возраст. Если мне дадут выписку из кинологического о том, что пес прошел курс подготовки и дрессировки, то я смогу попасть туда, куда хочу…
Он говорит что-то еще, но меня глушит собственный пульс, а мир вокруг начинает кружиться с бешеной скоростью. Интуитивно хватаюсь за край сиденья скамьи, на которой сижу, ощущая как под пальцами трескается вздутая от сырости краска.
– Ты же еще ничего не сделал, да? – в попытках выровнять дыхание и услышать успокаивающие слова, спрашиваю я.
– Я не сделал, но я решил, – отвечает Глеб. – От твоего ответа зависит только род войск и место, куда я пойду.
– Ты просто… Ты… – задыхаюсь и путаюсь в словах. – Ты пережил серьезное потрясение, это нормально – хотеть уединения, даже одиночества, но армия… Глеб, это же не день, не неделя и даже не месяц! – еще миг и, кажется, что я начну рыдать.
– Я хотел сразу после школы идти служить, но остался только ради бабушки и ухода за ней, – непоколебимо говорит он. – Бабушки больше нет. Нет человека,
