палаш взметнулся, ударил, взметнулся, ударил снова, прошел сквозь тело и звякнул о мостовую.
Французский математик, призванный в артиллерию, офицер, который насчитал сегодня сорок атак и отбил их все, стоял в тени. Он стоял тихо, очень тихо, ожидая, когда схлынет безумие, думал о своей далекой невесте и молился, чтобы ей никогда не узнать подобного ужаса. Он увидел офицера в зеленом мундире британского стрелка и стал молиться за себя, чтобы его не заметили. Но стрелок обернулся – в глазах блестели слезы, – и математик выкрикнул: «Нет, месье! Не надо!» Палаш вспорол ему живот, как картечь вспорола живот Кресакру, и Шарп, рыдая от ярости, рубил снова и снова, кромсал врага, крошил гада, и тут могучие руки ухватили его сзади.
– Сэр! – Харпер встряхнул его. – Сэр!
– Черт!
– Сэр! – Харпер тянул Шарпа за плечо, поворачивал к себе.
– Черт!
– Сэр! – Харпер похлопал его по плечу. – Сэр.
Шарп прислонился к стене, запрокинул голову, коснулся затылком камня. «О господи». Он задыхался, правая рука бессильно повисла, мостовая под ногами была в крови. Шарп взглянул на истерзанное тело артиллериста:
– О господи! Он сдавался.
– Это уже не важно. – Харпер очнулся первым – топор разлетелся от смертоносного удара – и с благоговейным ужасом наблюдал, как убивает Шарп. Теперь он успокоил товарища, утихомирил; видно, как к тому возвращается рассудок. На городских же улицах разгоралось безумие.
Шарп сказал спокойно, без всякого чувства:
– Мы взяли город.
– Да.
Шарп снова припал затылком к стене, закрыл глаза. Чтобы пройти через брешь, пришлось победить немыслимый страх, и страх этот прогнал все чувства, кроме гнева и ненависти. Все человеческое пришлось отбросить – все, все, кроме жгучей злобы. Лишь она одна может преодолеть непреодолимое.
– Сэр? – Харпер держал Шарпа за плечо. Никто не мог бы сделать этого, думал Харпер, никто, кроме Шарпа, не провел бы солдат через высшую точку смерти. – Сэр?
Шарп опустил голову, открыл глаза, взглянул на трупы. Он удовлетворил свою гордость, пронес ее через брешь, и она успокоилась. Он посмотрел на Патрика Харпера:
– Я хотел бы играть на флейте.
– Сэр!
– Патрик?
– Тереза, сэр. Тереза.
Боже праведный! Тереза!
Глава двадцать восьмая
Хейксвилл не собирался спускаться в ров, но как только Южный Эссекский пошел на штурм, оставив роту легкой пехоты на гласисе прикрывать его огнем, Хейксвилл понял, что безопаснее будет укрыться за равелином. По крайней мере, там Харпер не шарахнет впотьмах топором. Сержант спустился по лестнице, скалясь на перепуганных солдат, и в суматохе зарылся под мертвыми телами. Он видел атаку и ее бесславный конец, видел, как Уиндем и Форрест вновь пытаются вести людей вперед. Трупы, под которыми лежал сержант, были еще теплые, время от времени их сотрясали удары картечи, однако до него не доставало. Раз незнакомый лейтенант попытался криками выгнать Хейксвилла из его логова и послать в бой, но совсем несложно оказалось схватить лейтенанта за щиколотку и повалить, и штык так легко вошел в ребра, и к услугам Хейксвилла оказался еще один труп с застывшим изумленным лицом. Сержант гоготал, обшаривая карманы и патронную сумку и оценивая добычу. Четыре золотые монеты, серебряный медальон и, что лучше всего, пистолет с наборной рукояткой, который Хейксвилл вытащил у лейтенанта из-за пояса. Отлично сбалансированный пистолет был заряжен; сержант ухмылялся, пряча его в карман. Все в дом, а не из дому.
Перед боем Хейксвилл завязал кивер под подбородком. Сейчас он подергал узел, разорвал, поднес кивер к лицу.
– Мы хорошо спрятались, хорошо. – Он говорил жалобно, заискивающе. – Обещаю, Обадайя тебя не бросит.
Совсем рядом, за бруствером из мертвецов, солдат с плачем звал мать. Он умирал уже долго. Хейксвилл слушал, по-звериному навострив уши, потом снова заглянул в кивер:
– Мать зовет, мать. – Слезы навернулись ему на глаза. – Свою мать. – Он взглянул поверх огня на черное небо и завыл.
Случались минуты, когда смертоносная пальба затихала, когда человеческая масса, живые и мертвые вперемешку, замирала без движения под нацеленными сверху пушками и казалось, бой окончен. В такие минуты во рву начиналось шевеление. Солдаты вскакивали и пытались бежать к брешам, другие их останавливали, пушки вновь палили, и стоны возобновлялись. Кто-то не выдерживал, сходил с ума; один солдатик подумал про пушечную стрельбу, что это Бог откашливается и плюется, – он встал на колени и молился, пока ему не оторвало голову Божьей слюной. Однако Хейксвилл схоронился надежно. Он сидел, прислонясь спиной к стене рва, загородившись спереди убитыми, и говорил с кивером.
– Не сегодня, сегодня не получится. Красоточке придется обождать, да, обождать. – Он заглянул в кивер, потом привычно прислушался к звукам сражения. Покачал головой. – Не сегодня. Сегодня мы проиграли.
Он не знал, как долго пробыл во рву, или как долго умирали раненые, или сколько раз мертвые тела перед ним сотрясались от ударов картечи. Время измерялось всхлипами, орудийными залпами, утраченными надеждами и внезапно закончилось многоголосым кличем: «Шарп! Шарп! Шарп!»
Хейксвилл дернулся, высунулся из-за своего бруствера и увидел, что живые пробираются между мертвецами, бегут прочь от него, через равелин, а справа другие карабкаются к Тринидаду.
– Шарп! Шарп! Шарп!
Эти двое, подумал Хейксвилл, погибнут обязательно. Он гоготнул, желая, чтобы картечь разорвала их в клочья, но они все карабкались, и по-прежнему звучал клич:
– Шарп! Шарп! Шарп!
Хейксвилл видел, как Шарп оступился почти на вершине осыпи, и сердце сержанта подпрыгнуло от радости: подстрелили-таки!.. Нет, подлец ухватился за Харпера, дотянулся до цепи, встал во весь рост в бреши, и Хейксвилл видел, как оба торжествующе обернулись к британцам, а потом исчезли в городе. Сержант растолкал мертвецов, нахлобучил кивер и, пробираясь через хлынувшую вперед толпу, направился к бреши в Тринидаде.
Наверху солдаты размахивали огромными топорами, рубили цепи; рогатки падали в траншею, которую защитники вырыли в каменной осыпи; британцы с криком прыгали через лезвия и съезжали по щебенке в город. Гнев опьянял. Хейксвилл кожей чувствовал общее безумие, понимал: этих людей не остановит уже ничто. Даже раненые ковыляли к проломам, иные ползли на брюхе, лишь бы добраться до города, отомстить за свои мучения. Солдаты хотели вина, женщин и крови и еще вина; они помнили, что испанцы стреляли со стен, а значит, все в Бадахосе – враги. Черным шумным потоком переливались они через брешь на улицы и в закоулки, топча раненых; поток все ширился, прибывал; живая человеческая масса стремилась в Бадахос – мстить.
Хейксвилл вместе со всеми оказался на длинной улице, и та вывела на маленькую площадь. Сержант понимал, что идет приблизительно вправо, вверх, затем заворачивает
