смеешь?
Мужчина улыбается и целует брошенную на его плечо руку, языком пересчитывает пальцы и повторяет мои слова.
– Статус Бога не позволяет тебе так издеваться, ясно?
Взвываю и руками обхватываю его белоснежную голову, прижимаю к себе, припаиваю к талии. В ответ слышу, что статус Любовника позволяет делать и не такие вещи.
Поднимаю за ворот распахнутой рубахи, наспех брошенной поверх тела после пробуждения, и покрываю поцелуями лицо. Вопрошаю, чего ещё ждёт Бог Солнца. Разрешения? Просьбы? Мольбы?
– Этого, – говорит он, видя как в его руках изводятся и как его желают.
Прихватывает и волочит к взбитой постели, роняет и падает следом, разводя колени и по пути обжигая горло оставленным на изголовье бокалом. Наблюдаю опускающуюся посеребрённую голову и запрокидываю от удовольствия свою.
Бог
Я должен поспешить.
Сегодня Богиня Судьбы очистится от грехов и обнажит суть. Сегодня она примкнёт ко мне. И пока Луна в Монастыре, я в мыслях и воспоминаниях: думаю о детях и женщине, наградившей меня ими.
Первенец – старший наследник – явился на свет равнодушно. Я помогал жене, не признающей меня мужем. Ребёнок пугал её. Впервой он навёл ужас на неё, затем – на весь мир. Его прозвали Богом Страха за суровый нрав и пугающий взгляд.
Второй ребёнок открыл в ней нежные чувства, и так произошла Богиня Милосердия.
Третий ребёнок дался ей с болезнями и лихорадками, мучал и едва не разверзнул. Она назвала девочку Расплатой, и имя это подхватили люди.
Четвёртый ребёнок крестился Азартом – за будущий темперамент и нынешнюю поспешность родителей.
Пятый ребенок одарил нас спокойными родами, и народ подхватил имя Мира. Нового мира.
Женщина
Я слышу прекрасный щебет молодых девочек. Они воркуют и причитают о том, как лучше всего вести себя при знакомстве с Матерью. Их скромные одежды наводят смуту на только приехавших, а робкие взгляды одаривают противоречием и негодованием.
«Обращайся к Хозяйке Монастыря на «Вы» и не забывай добавлять «Госпожа» или «Матерь», дитя!»
«Хозяйка не терпит вольностей и глупостей – думай, что сказать, и после того говори».
«Ах, нежные девочки ей особо приветливы – будь умеренно-болтлива и тогда она угостит тебя своим вниманием».
«Любимицы получают подарки, а дарованное Богиней Судьбы – особенно приятно и почитаемо».
«Угощайся из рук Матери, ибо Матерь есть святая женщина».
«Госпожа добра, хоть и серьёзна. Ты растопишь её масляное сердце, когда поведаешь свою историю».
Велю заходить, и дверь отступает в сторону. В кабинет проскальзывает тоненький силуэт: руки заложены на груди в начало молитвы, а взгляд кропит бледные кулаки.
Новоприбывшие являют себя по-разному; и раз за разом ты должен подстраиваться под их нрав и привычки, постепенно выгибая под себя. Все девочки (за исключением Райм) были просты, хоть и отличались: кто заносчивостью, кто боязливостью, кто нетерпеливостью, кто набожностью. Все они плавились под тёплыми речами и открывались мне, добровольно заходя в Монастырь и с истинным наслаждением называя Матерью.
А эта девочка, едва скинувшая птенцовое оперение, выглядела предельно юной и верующей. Приветствую её радостным восклицанием и, покинув рабочее место (что при знакомстве делаю редко) ступаю и беру за руки. Что угодно – лишь бы разомкнуть начало молитвы.
– Назови своё имя, дитя, – прошу я и усаживаю ивовую веточку в кресло: она теряется меж подушек, и я допускаю мысль, что малосочное тельце придётся откормить. Стройность – желанна, худоба – менее.
– Аделфа, – отвечает девочка и оглядывается.
Глаза её цепляются за монолитный стол, на котором разбросаны бумаги и фолианты, за книжный стеллаж со множеством книг, за диван по правой стене и виртуозную картину над ним. Я знаю, что всё это кажется богатым и неприветливым, красивым, но чужим.
Ласково касаюсь лица девочки и направляю её на себя.
– Аделфа, – повторяю я, патокой растягивая слоги. – Прекрасное имя, Аделфа. Меня же ты можешь называть Матерью, Госпожой или Хозяйкой. Как угодно твоему трепетному сердцу.
Вот только здесь я промахиваюсь. Сердце у неё не трепетное…
– Почему не по имени?
Понимаю и припоминаю Яна, которого поразила схожим. И его последующее спокойствие, хотя сама сейчас готова взвыть от досады.
– Я назвала тебе свои имена, родная, – улыбаюсь я и ласкаю щёку.
Резво отстраняюсь и усаживаюсь обратно за стол. Тепла достаточно, теперь – осада.
– Как тебе дорога? Хорошо добралась?
И девочка, поражённая вопросом, наспех выдаёт благодарность и повествует о повстречавшихся чудесах: она видела каньоны, песочные бури и чёрные фонтаны. Три дня пути отрезали её от дома, но явили новый. Тот, о котором она не смела даже мечтать.
– Я рада, что рада ты.
И пока Аделфа в очередной раз пытается осмотреться, я осматриваю её. Чёрные волосы едва прикрывают плоскую грудь, бледное лицо наливается свежей краской в моменты стеснения или раскаяния, глаза – предательски-карие – свербят кабинетные стены. Подступаю к девочке и наношу на её иссушенные губы припрятанное в верхнем ящике стола масло. Блеклые линии наливаются розовым цветом.
– Боги величавы, а потому не расстраивай их, Аделфа. Соответствуй, – подмигиваю я и – опосля – закуриваю уготованную самокрутку.
В воздух взмывает горький и сладкий аромат, собранных в Монастырском саду цветов и трав.
– А богиней чего вы называетесь? – с заминкой выдаёт девочка.
– Родители не научили тебя именам богов? – злостно выдаю я. – Твоя семья верующая?
Только столпы веры способны удержать на управляющей скамье таких несчастных и недостойных божеств; только людское самоуничижение способно подпитать нашу мнимую святость.
– Отца с нами давно нет, а мать занимается воспитанием младших. Когда я уезжала, она готовилась к родам. Тяжёлым и последним, как высказалась сама.
– Для чего тебя отправили в Монастырь? – с улыбкой вопрошаю я.
– Чтобы… – спотыкается. Надо же. – Чтобы одарить возможностью сытого и блаженного существования, – неуверенно отвечает девочка. – Чтобы я стала уважаемой женщиной и жила в достатке до конца своих дней. Чтобы сами Боги обращались ко мне и видели прекраснейшее, созревшее на их землях.
– Угу. Как с брошюрки, родная. А теперь скажи правду. Как ты считаешь?
– Чтобы обеспечить мирным существованием себя еще на сколько-то месяцев или лет. Пока семье моей будет хватать уплаченной еды.
– Угу, – в очередной раз соглашаюсь я и откупориваю бутыль со вчерашним виски: прижигаю дно стакана. – А теперь выпей. И забудь, что сказала.
Девочка пятится и хмурится, исполняет наказ и вопросы следом не выдаёт. Все-таки собеседница из неё скучная; побороться не удастся.
Выступаю:
– Правдиво лишь то, что тебе донесла твоя семья и о чём говорят иные знакомые или незнакомые. Монастырь –
