И вдруг нахлынула знакомая, щемящая тоска, вспомнился утраченный мир, вернее, полет с Агнессой над этим миром — словно от перегрузки отяжелело лицо, руки, плечи… Безвозвратно ушедший мир детства, где ему посчастливилось побывать, и можно было остаться там навсегда, если бы поверил, что он существует, что это возможно, будучи в зрелом возрасте ощутить себя ребенком и, главное, увидеть мир детскими глазами…
Нет! Коль вернулся в этот суконный и суровый, нечего жалеть и нельзя поддаваться соблазну. Иначе снова захочется напиться и откопать «Бизон»…
Шабанов нашел в шкафу теплый халат, натянул его и похромал через холл к выходу из отделения. Навстречу встала постовая сестра, заслонила дорогу.
— Больной, вы куда?
— Во-первых, я не больной, — сквозь зубы процедил он. — Во-вторых, хочу погулять!
— Но вы только что вышли из наркоза!
— Лучше дай палку или костыль!
— Ничего не дам! Вам гулять запрещено!
— Кем? Этим стриженым с козлиной бородой?
— Не знаю, — объемы у сестрицы были такие, что не обойдешь. — У меня записано — постельный режим.
— Я что, арестован?
— Не знаю, у меня записано!
Из-за операции он попал в хирургию, где царили строжайшие правила и жесткие законы.
В это время в другом конце коридора появилась анестезиолог в бирюзовом колпаке, постовая бросилась к ней.
— Алина Сергеевна! Шабанов собрался гулять!
— Шабанов, вам нельзя, — не совсем уверение сказала та. — Постельный режим, идите в палату.
— Пойдем вместе? — он приблизился к ней вплотную и поправил колпачок у нее на голове. — На улице весна, почки лопаются. Подышим свежим воздухом, а то в палате после этого козлобородого три дня проветривать нужно. Кстати, сейчас утро или вечер?
— Вечер…
— Тем более, Алина!
— Выдай ему костыль, — попросила она постовую. — Я пальто наброшу…
— А можно на твое плечико опереться? — засмеялся он вслед.
Когда спускались по лестнице, Шабанов приобнял анестезиолога за талию и получил вполне обнадеживающий, игривый отказ:
— Не забывайтесь, больной! У вас костыль есть для этой цели.
На улице выздоравливающие солдатики в казенных фуфайках собирали подснежники. Ветер раздувал их, а они снова собирали…
Алина увела его за угол в скверик, где почти не дуло, достала сигареты.
— Время прогулки — десять минут, пока курю.
— Да мне и десяти хватит, — ухмыльнулся он, встав поплотнее к ней. — Ты же ночью придешь ко мне?
— Что? — с наигранным возмущением протянула она. — Закатайте губешку, капитан! Какой шустрый. Только от наркоза отошел и уже!..
— Я пилот. У меня на принятие решения слишком мало времени. Наркоз, не наркоз — не имеет значения.
— Что, тоскливо в генеральской палате? — дунула дымом в лицо.
— Угадала! Тоска наваливается смертная, а вокруг ни души. Да и с детства один боюсь спать.
— Это серьезно?
— Еще бы!.. Приходи!
— Ты что, с ума сошел? — зашептала. — Завтра уволят… Вышла покурить с тобой, уже доложат…
— Ладно, — тут же согласился Шабанов. — Слушай, все-таки этот козлобородый был у меня в палате?
— Зачем тебе это? — спросила не сразу, переламывая себя.
— Хочу проверить качества самообладания.
— Хорошие качества, успокойся.
— А кто он, знаешь?
— Откуда?.. Видела второй раз. Неприятный тип, правда?
— Где первый раз видела?
— У начальника медслужбы в кабинете… А что? — Алина почему-то насторожилась.
— Да нет, все в порядке! — засмеялся Герман и, оглядевшись по сторонам, сунул руку под наброшенное на плечи пальто, обнял, прижал, зашептал в ухо, как совратитель. — Какая ты сладкая… Займи двадцать рублей?
— Зачем? — опешила она, отталкиваясь. — Что это значит?
— На бутылку, выпить хочу!
Обида ее была мгновенной и жесткой. Затоптав окурок, указала на дверь, произнесла стальным голосом.
— Идите в палату, больной!
— Прости, Алина, — повинился Шабанов. — Мне на самом деле очень плохо, тоска… И хочется сделать глупость, подурачиться, посмеяться…
— В палату, я сказала!
От группы солдат отделился один в фуфайчонке, порысил в их сторону, придерживая на голове пилотку — закурить стрельнуть.
— Ну, не сердись, — стал подлизываться Герман. — Ты что, шуток не понимаешь? Это же шутка… Лучше дай воину сигарету, я-то не курю и не пью, между прочим.
А воин остановился в трех шагах, вдруг раскинул руки и сронил пилотку в грязь.
— Мать честная! Герка!.. Кипит-т-твое молоко! Я же слышал, ты нашелся!..
Олега Жукова Шабанов едва узнал в таком наряде, обнялись, завозились, затоптали и пилотку и костыль. Алина стояла чуть ли не с открытым ртом и сигаретой в протянутой руке.
— А ты-то что здесь? — когда расцепились, спросил Шабанов. — Заболел, что ли?
— Да я же каждые полгода прохожу реабилитацию! — цвел и пах от счастья старый кадетский приятель. — Следят, не потекла ли крыша! На две недели, четко!.. Да хрен с ним! Ты давай рассказывай! Смотрю — ты стоишь или не ты? Пригляделся — а вроде ты!
— Время вышло, — опомнившись, предупредила Алина помягчевшим голосом. — Идите в палату. Встретитесь завтра.
— Стой здесь, из окна махну, — сказал Шабанов. Товарищ Жуков понимал все с полуслова, вытащил костыль из грязи.
— А чего ты с клюкой?
— Потом! — Герман попробовал обнять Алину, однако заработал по руке.
Пожалуй, впервые с того момента, как очнулся в лесу, запеленатый в парашют, Шабанов ощутил радость и легкий, едва уловимый вкус к жизни.
Товарищ Жуков забрался к нему около двух ночи. Парень он был резкий, страстный, но и хладнокровный одновременно; в палату он буквально влетел, забравшись на березу под окном и раскачавшись на ее вершине. Годы ничего с ним не сделали. Когда Шабанов поступил в СВУ и на первых же занятиях стал присматриваться и выбирать друзей, взгляд его пал на товарища Жукова, как он себя называл. Олег был городским парнем, развитым и умным, как показалось деревенскому учительскому сыну, отвечал на уроках коротко, четко и всегда по делу, а выбрал военную стезю, как сам признался, из-за своей знаменитой фамилии, хотя к маршалу никакого отношения не имел. Но по своим военным способностям и таланту выгодно отличался от остальных — через месяц получил должность командира отделения, а СВУ закончил старшиной.
