– Что ж, верно, – ответил Джулиус. – Иногда я думаю, что надо было предоставить все судьбе. А ведь если бы я тебе не помог, ты бы родилась мертвой.
– Не говори глупости, – сказала Габриэль. – Нам же весело вместе, разве нет? – Она взяла его за руку и стиснула ее так, что перстень впился Джулиусу в кожу и он охнул от боли. – Мне нравятся твои руки. Они у тебя такие красивые.
Габриэль выпустила его ладонь и отошла, что-то напевая себе под нос.
– Вот об этом я и говорю. Это ребячество или ты специально так себя ведешь?
– Не понимаю, о чем ты.
– Чертова лгунья.
Минут пять они молчали. За окном темнело. Он едва различал черты ее лица. Огонь в камине полыхнул, дрожащие языки пламени осветили их лица.
– Прости, – резко сказал он. – Не сердись.
Она подошла сзади и ущипнула его за шею.
– А я и не сержусь.
– Просто ты еще дитя и так выражаешь радость? – спросил он.
– Да, наверное.
– Но ты ведь скажешь мне, когда начнешь что-то чувствовать? Придешь ко мне и скажешь?
– Ты и так поймешь, – ответила она.
Они рассмеялись, и она протянула к нему руку.
В коридоре раздались шаги.
– Это мама, – тихо сказала Габриэль.
Она резко отодвинулась от огня и включила свет. Джулиус принялся разглядывать обложку какого-то журнала, что-то насвистывая и поглаживая уши спаниеля, проснувшегося от яркого света.
– А почему ты думаешь, что Лорелею никто не обгонит завтра в Эпсоме[60] в два тридцать? – спросил он и осекся, изобразив удивление: – Привет, Рейч.
Как и следовало ожидать, интерес Габриэль к скачкам, который возник внезапно и перерос в дорогостоящее пристрастие, так же резко увял и готов был вот-вот лопнуть, как мыльный пузырь. Нет, страстное увлечение лошадьми по-прежнему составляло часть ее натуры, но сами скачки больше не пробуждали в ней азарта; чувство новизны пропало. Она довела себя до пресыщения, быстро и без остатка отдавшись этому занятию.
Габриэль хотелось чего-то нового, и следующим ее капризом стал парусный спорт.
– Папа́, я твердо решила: нам и на море надо быть первыми. Никаких полумер и мелких озер Норфолка; начнем с самого лучшего и сразу на самом высоком уровне. Почему бы не снять дом в Каусе[61] на лето? Ничего страшного, если я пропущу сезон в Эпсоме и Аскоте. Хочу научиться ходить под парусом, брать уроки у самого лучшего шкипера. Подойди к этому делу основательно, папа́. Начни сейчас же. Тебе придется поднять свои связи, чтоб вступить в нужные яхт-клубы, но с твоими-то деньгами это не должно представлять сложностей. Давай наделаем шуму!
И Джулиус Леви сделал так, как она сказала.
Новое увлечение дочери шокировало Рейчел ничуть не меньше, чем прежнее, – она еле-еле привыкла к нескончаемым беговым и охотничьим сезонам, домам в Ньюмаркете и Мелтоне и к обществу людей, интересующихся исключительно лошадьми.
– Что? Теперь, кроме охоты и скачек, еще и яхты? – протестовала она. – У тебя же не хватит на все времени.
– Мама, не говори ерунды. Под парусом ходят только с мая по сентябрь, – ответила дочь. – Летом же не охотятся, а на скачки я пока не буду ездить. Надо же чем-то заняться. Да и вообще, парусный спорт – самый азартный.
– Джулиус, мы до нелепости расточительны, – не унималась Рейчел. – Раньше мы ничем таким не занимались. Над нами смеются, мы перешли все границы. Эта… эта демонстрация роскоши почти вульгарна.
Джулиус побагровел от гнева.
– Да что за чепуху ты несешь! – закричал он. – Кто это над нами смеется? Зачем кому-то смеяться? Я что, хуже других, что ли? Да я намного лучше, черт побери! Я могу все яхт-клубы вместе со всеми любителями скачек скупить, если захочу. Расточительность? Это мои деньги, так? Бог видит, как я работал и трудился. Намного больше и тяжелее, чем любой из этих толстолобых англичан.
– Не кричи, пожалуйста, – устало сказала Рейчел. – Не хочу с тобой спорить. Просто я замечаю то, чего не видишь ты, вот и все.
– И что это ты замечаешь?
– Когда Габриэль была малышкой, мы очень счастливо жили без всей этой суеты и позерства. Мы были хорошо обеспечены, нас окружали интересные люди, мы устраивали такие хорошие приемы. Во всем этом было некое достоинство. А теперь ты все это разрушаешь.
– Достоинство? Вот уж не тебе говорить. Достойно ли поступил твой отец, вышибив себе мозги, после того как сам погубил свою жизнь?
– Не нужно так говорить, Джулиус, это очень жестоко. – Рейчел отвернулась от него, побледневшая, с дрожащими губами.
– Да не будь ты мокрой курицей, Рейчел, – рассмеялся Джулиус. – Я же к тебе не лезу. Ходи на свои концерты, читай себе книжки и веди заумные разговоры с теми, кого считаешь себе ровней. Предоставь нам с Габриэль заниматься тем, чем нам нравится. Мы разные!
Уже взявшись за ручку двери, Рейчел обернулась.
– Ты не представляешь, какую огромную ошибку совершаешь, – произнесла она медленно. – Габриэль всего семнадцать. К двадцати одному году она перепробует все. И что за жизнь ждет ее потом? Ты об этом подумал?
Джулиус пожал плечами:
– Когда мне был двадцать один, я жил впроголодь на чердаке и работал по пятнадцать часов кряду подмастерьем у пекаря. Пусть у моей дочери будет все, что она пожелает.
Какое-то время оба молчали.
– Иногда мне становится так жаль вас обоих, – наконец сказала Рейчел.
Она замялась, будто хотела что-то добавить, но потом вышла из комнаты.
Джулиус зевнул и потянулся:
– Да что с ней такое?
– Ревнует. – Габриэль тихо рассмеялась и взяла сигарету.
– Ты так считаешь? – Джулиус сел на кушетке. – О черт, вот дела, а?
Эта мысль его взволновала. Он отодвинул портсигар от Габриэль:
– Не кури.
– Почему?
– Тебе еще нет восемнадцати.
– Не говори глупости, – огрызнулась Габриэль. – Я буду делать то, что хочу. – И она зажгла сигарету.
– Ты же никогда не курила, – сказал он. – С чего вдруг начала?
– Захотелось. – Прищурившись, она выпустила дым ему в лицо.
– Если купим яхту, то пойдем в круиз по Средиземному морю? – предложил Джулиус. – Сначала до Сицилии, потом вверх по Адриатике, покажешь мне Венецию.
– Да, когда-нибудь.
