— С бездомными уже разобрались, если я правильно поняла? Все пристроены? Мир спасен? Или хотя бы стал лучшим местом, чем прежде?
— Не надо иронизировать, Кейти. ГудНьюс вовсе не имеет в виду, что мы разрешили проблему…
— Еще бы. Тут еще есть над чем поработать. — ГудНьюс провел рукой по лбу, словно показывая, сколько честного пота пролил бедным во благо. — В этом мире еще много нерешенных вопросов. Есть еще чем заняться, нас ждет много-много работы. — Он ткнул пальцем себе в голову. — Или, может быть, не в мире? А здесь? Или тут? — Палец переместился к сердцу. — Вот работа, которой мы занимаемся в данный момент.
— Для этого Кристофер с Хоуп и были званы к нам на чай?
— Совершенно верно, — изрек Дэвид. — Мы беседовали об этом с детьми, чтобы они оказались способны «обратиться» в нужный момент. И особо подчеркнули, что эти двое детей как никто другой достойны жалости. Молли до сих пор стыдно, что она не позвала Хоуп на свой день рождения в прошлом году, и… Ладно смеяться. Между прочим, Том переживал за то, что стукнул Кристофера в школе.
— Смешнее не придумаешь, не правда ли? Кажется, он снова повторил свой поступок. С чего бы это?
— Я знал, что ты это непременно скажешь.
— В таком случае, может, и ты мог догадаться о том, что сегодня произойдет?
— Ты так считаешь? — Дэвид, очевидно, не предполагал такого поворота событий. Он просто не задумывался, что история может повториться. — Но почему?
— Сам подумай.
— А вот я не хочу, чтобы мой сын третировал детей, Кейти. И чтобы он их презирал — тоже не хочу. Я хочу, чтобы он находил в каждом… его лучшую сторону.
— А я, значит, не хочу?
— Если честно, не уверен. Ты в самом деле хочешь, чтобы он отыскал в Кристофере нечто привлекательное?
— Ну конечно же. Как раз тот случай, когда стоит испытать свои силы. Удачная лазейка в законе мировой любви. Стоило ею воспользоваться.
— Так, значит, ты не желаешь ему добра.
— Смотря что ты имеешь в виду.
— Я хочу, чтобы он питал любовь к каждому существу в микро- и макрокосме.
— Хорошая идея. В идеальном мире она, должно быть, осуществима.
— Разве вы не видите? — вмешался взбудораженный ГудНьюс. — Именно этим мы и занимаемся! Строим идеальный мир в вашем доме!
Идеальный мир в моем доме… Это как будто кто-нибудь сказал, что мы собираемся открыть «Фабрику грез» на нашей улице. Я не могла понять, почему такая перспектива приводит меня в смятение, но где-то глубоко внутри чувствовала, что ГудНьюс неправ. Жизнь без ненависти и отрицания — это нечто искусственное. Мои дети сами должны выбирать себе друзей и врагов. Пусть сами решают, кого им любить, а кого нет. За это право стоит сражаться. И я тоже еще не сложила оружия.
— Ну а как ты? — поинтересовался Дэвид после «отбоя» детей, когда я уже собиралась улетать в свое наспех свитое гнездо.
— Что — я?
— Что ты хочешь «обратить» в себе?
— Ничего. По-моему, все, что мы делаем, происходит не без основания и по справедливости. Вот и Том ударил Кристофера не без оснований. Сегодняшний вечер доказал это. Для Тома это был лучший выход из положения. Он не хочет дружить с Кристофером. Напротив, он хочет, чтобы Кристофер держался подальше. Он не собирается с ним сближаться. Ему это ни к чему — сближаться с Кристофером.
— И вы не верите в то, что воюющие племена на земле могут мирно сосуществовать? — удрученно спросил ГудНьюс. — В Белфасте, например. Или в Палестине. Или еще… эта страна, помните, наверное, где тутси никак не могут примириться с соседними племенами? Разве нельзя забыть раздоры и… простить?
— Не уверена, что Том и Кристофер похожи на воюющие племена. По-моему, это просто два мальчика, и на двух мальчиков они больше похожи, чем на что-либо другое — улавливаете мысль?
— ГудНьюс говорит в переносном смысле, — вмешался Дэвид. — Представь, например, что Кристофер — албанец из Косово. Он никому ничего не сделал плохого, но тесним и презираем большинством.
— В таком случае этот косовский албанец мог бы сидеть дома и смотреть свой телевизор. Тогда с ним ничего бы не приключилось, — возразила я. Закрыв за собой дверь, прежде чем они успели договорить про «большинство», я не переставала повторять свой последний аргумент всю дорогу до своей новой квартиры.
Однако их извращенная логика не оставляла меня в покое. Вопросы все время крутились в моей голове. Я все время ловила себя на том, что продолжаю размышлять над их идеей «обращения». А как же? Разве уйдешь от ответственности за свои поступки? Дэвид прекрасно знал, что я все время чувствовала себя виноватой перед всеми и каждым, потому и выстрелил своей идеей в мои баррикады. Подонок. Ничего-ничего. Как только я вернусь на квартиру Джанет, обязательно почитаю что-нибудь на ночь, поставлю диск «Эйр», который взяла послушать у соседей, и непременно подведу жирную черту под перечнем того, что вызывает у меня чувство вины и ответственности. Посмотрим, что здесь можно исправить. Как же, однако, легко вспоминаются все ошибки, промашки, проступки — будто они все время плавали на поверхности, дожидаясь своего часа. Мне остается только снять их, как пену в кастрюле с супом. Я же доктор, я внутри хорошая, вот оно и всплывает…
Открывал «горячую десятку» пункт первый: мой переезд. С одной стороны, я сделала тяжелый выбор, вычеркнув из жизни час сна. Приходилось вставать ни свет ни заря и все такое. Было, конечно, в этом и нечто вроде воздаяния за грехи. Но не все так просто. Я ничего не сообщила детям о своем решении, так что тут добавлялся еще и грех трусости. Вот оно как. А грех трусости не перечеркивает, как ни хотелось бы, грех съема квартиры на стороне. Получалось, что я опять не в дамках: налицо была двойная вина. А как хотелось бы, чтобы грехи погашались друг другом — ведь была некая самоотверженность в том, что я просыпалась в полседьмого и спешила к детям. Вам так не кажется? Мне уже не кажется.
Номер два: Стивен. Точнее, Дэвид. Тут и говорить нечего. Я нарушила брачные обеты, сделанного не воротишь и сломанного не восстановишь. Были и смягчающие обстоятельства. Надеюсь, вы о них помните? Хотя какие могут быть смягчающие обстоятельства в таких вот обстоятельствах, которые уже никак не смягчают падение? Каждый раз, когда я смотрела «Джерри Спрингер», я невольно сравнивала эту историю со своей ситуацией: там виновная сторона всегда упрекала пострадавшую сторону вопросом: «А помнишь?» Да, в самом деле, а помнишь? «Сколько раз я говорила тебе, что мы несчастливы вместе, а ты не слушал». И я тоже всегда рассматривала эту возмутительную глухоту как преступление, за которым следует неотвратимое наказание неверностью. В моем случае такая схема была вполне применима.
Пункт третий: мои родители. Я редко им звонила, а если навещала, то непременно со скрипом, с проволочками и самооправданиями, ссылками на занятость и прочее, и прочее. Да, в самом деле мои родители в больших дозах были невыносимы. Но это еще ничего не доказывало. Больше всего угнетало, что они никогда не сетуют, не пристают с расспросами, просто тихо страдают, сжав зубы. Ну допустим, это очень неоднозначная реакция. Сжав зубы можно делать вообще что угодно. Достаточно провокационная ситуация, когда от вас вроде бы ничего не требуют, даже напротив — утешают: «Да что ты, не беспокойся, у тебя столько важных дел, работа, дети и все такое. Позвони, когда сможешь…» Я терпеть не могла такой игры на нервах. Ситуация была поистине парадоксальная. И в этой парадоксальности я находила себе некоторое утешение. Дело в том, что чувство вины разрушает душевное здоровье, уж поверьте мне как специалисту. Те же из нас, кто такой вины никогда не испытывал — знаю по собственному опыту — самые свихнувшиеся. Потому что единственный способ не обзавестись индивидуальным комплексом вины перед родителями — это видеть их и говорить с ними ежедневно, если не ежечасно. Еще лучше — жить с родителями. Но разве это выход? Так что выбор был небогат: либо постоянное чувство вины и ответственности, либо какая-нибудь фрейдистская жуть типа пяти телефонных звонков на день. В этом случае я предпочитала сохранять душевное здоровье и терпеливо сносить угрызения совести. Это называлось «выбор взрослого человека». Оставаясь с родителями, мы никогда не выберемся из коротких штанишек.
