На следующий раз припаси не фокстрот, а револьвер.
Д. Хармс, записные книжкиСоколов видел, как Опалин отвернулся и зашагал в другую сторону, и только усмехнулся: ничего другого он от своего бывшего друга не ждал. Но тут раздались выстрелы, Иван покачнулся и упал.
Когда следователь, забыв обо всем на свете, добежал до лежащего, он сразу увидел, что под телом Опалина уже собирается лужа крови.
– Ко мне! – заорал Соколов. – Муровец ранен! Опалина подстрелили…
От проходной уже спешили люди, на ходу выкрикивая вопросы вперемежку с ругательствами. Первым подбежал Казачинский, увидел выражение лица лежащего – и похолодел. Следом за ним подоспел и Манухин.
– Огнестрел, три в упор, – крикнул им Соколов, – «Скорую» сюда, срочно! Нет, пусть сразу звонят в Склиф… его только туда! – Опалин приоткрыл глаза. – Ваня! Ваня, ты меня слышишь?
Но раненый не отвечал. Его лицо бледнело на глазах, а Соколов был достаточно опытен и понимал, что это значит.
– Б…, это, должно быть, Храповицкий был! – в отчаянии выпалил Юра.
Он побежал обратно к проходной – вызывать «Скорую». Скривившись, Соколов нащупал-таки место, откуда особенно обильно лилась кровь.
– Манухин! Он не доживет до приезда «Скорой», истечет кровью… Рану пережми! Вот тут…
– Я тебе что, сестра милосердия? – буркнул Манухин, но все же подчинился, и кровь действительно стала литься меньше.
– Так. – Соколов перевел дыхание. – Оставайся здесь до приезда «Скорой», ясно? Это приказ! И следи, чтобы кровь не хлестала…
Он похлопал ладонью по карманам Опалина и извлек из правого пистолет.
– Ты куда? – крикнул Манухин.
– Я его поймаю! – заорал следователь. – Он от меня не уйдет!
«Ни черта ты не поймаешь, жук кабинетный, – подумал Манухин, но тут увидел выражение глаз Соколова – и переменил свое мнение. – А может, и поймает… Но Ваня все равно не жилец. Черт, буквально полчаса назад говорили – и вот…»
Соколов прыгнул на заднее сиденье машины, в которой прибыл на Петровку, крикнул шоферу:
– Вперед! Он к Страстному побежал…
Не смея перечить, шофер завел мотор. Но Соколову не повезло: в этот час бульвары были забиты толпами народа. К остановкам трамваев тянулись длинные очереди (тогда в трамваи садились строго через заднюю дверь и в порядке очередности). Проклиная все на свете, следователь велел шоферу медленно ехать вдоль тротуара. Другие машины немедленно начали протестующе гудеть.
– Выпусти меня! – рявкнул Соколов.
Он выскочил в толчею, сжимая в руке пистолет, но тотчас же опомнился и убрал оружие в карман. Спины, спины, спины; лица – молодые, старые, улыбающиеся, хмурые; снова спины; какая-то девушка с собачкой…
Набрав в легкие побольше воздуху, следователь заорал:
– Храповицкий!
И еще раз:
– Храповицкий!
Вертя головой во все стороны, уловил в одном месте подозрительное движение. Нервы у человека в дворницком тулупе не выдержали: он побежал по бульвару.
– Вот он, вот он! – крикнул Соколов, бросаясь к своему шоферу. Следователь сел в машину. – За ним, мы его нагоним!
Храповицкий мчался, рассекая толпу, как нож рассекает гладь воды. Но черная машина неумолимо приближалась, и он чуял, что в машине этой его смерть. Откуда-то из боковой улочки вынырнул фургон, развозивший хлеб. Водитель едва успел затормозить.
– Да ты совсем сдурел? Куда прешь?
– Друг! – умоляюще проговорил Храповицкий, бросаясь к шоферу. – Пусти в кабину…
– Попутчиков не беру, – отрезал тот.
Это были его последние слова, потому что Храповицкий несколько раз выстрелил в шофера. Забравшись в кабину, бандит спихнул безжизненное тело на свободное сиденье и ударил по газам.
– Скорей, скорей, уйдет! – надрывался Соколов.
Фургон вылетел на бульвар и понесся по кольцу. Машина следователя не отставала, но и сократить расстояние не удавалось. Свернув на просторную улицу Горького, Храповицкий рванул к Тверской заставе, за которой начиналось Ленинградское шоссе.
– Он уходит из города! – бушевал следователь.
– А я что могу сделать? – крикнул в ответ шофер.
Ругаясь последними словами, Соколов выбил стекло и высунулся в окно.
– Быстрее, ну! Что ты тащишься…
– Александр Владимирович, – уже умолял шофер, – оттепель же! Гололед! Мы перевернемся…
Он кричал еще что-то, но Соколов, не слушая, прицелился и трижды выстрелил – по шинам и по кузову.
– Промазал! – рявкнул он в бешенстве, валясь на сиденье.
– Горит! – закричал шофер. – Он горит…
Соколов высунулся в окно и действительно увидел над кузовом угнанной машины языки огня. Фургон завилял на дороге – Храповицкий явно не мог справиться с управлением.
А в следующее мгновение следователь увидел летящий по встречной полосе троллейбус первого маршрута – прекрасный двухэтажный троллейбус, сверкающий огнями.
Фургон развернуло на скользкой дороге и швырнуло в троллейбус, прямо в центр салона. Заскрежетал металл, с хрустом вылетели из рам стекла, токоприемники сорвались с линий. От удара троллейбус отлетел на несколько метров и, нелепо закрутившись, остановился. Фургон, из которого валил черный дым, тоже не двигался. Улица вокруг взорвалась истошными криками.
– Остановись! – приказал Соколов шоферу. – Стой, стой!
Машина затормозила прямо посреди улицы, и следователь, держа наготове пистолет Опалина, бросился к фургону. Поразительно, но Храповицкий не погиб при столкновении и даже ухитрился вылезти из кабины. Окровавленный бандит уже успел выбраться на асфальт, когда подбежавший Соколов в упор разрядил в него все патроны, остававшиеся в обойме. Храповицкий покачнулся и упал бесформенной грудой. Взгляд его застыл, изо рта его показалась струйка крови.
