Книга Гортензия - Жак Экспер

Ровно двадцать два года я ждала этого рокового мгновения, когда я покажу дочери разбитую рамку с фотографией, с которой никогда не расставалась.

И если я плакала, то плакала от счастья. Какая разница, что будет потом…

Со временем снимок выцвел, но исходящее от него тепло осталось. Лицо улыбающейся женщины дышит довольством и покоем. Прекрасные голубые глаза Гортензии, смотрящей в объектив, выражают смущенное удивление, вид у девочки важный и сосредоточенный. Она словно спрашивает, что это с ней сейчас происходит, и кажется хрупкой и беззащитной. Так и хочется сжать ее в объятиях, погладить по нежной щечке, насладиться вместе с ней этим чудесным, с оттенком легкой грусти, моментом…

Фотография великолепна и несет мощный заряд эмоциональной энергии. Сколько часов я не сводила с нее глаз? Каждый раз после этого я была выжатой как лимон, чувствовала себя разбитой, обескровленной, но не могла не возвращаться к ней снова и снова. Как к наркотику, без которого я уже не могла обходиться, вобравшему в себя недолгие годы моей счастливой жизни. До Гортензии мой мир был пустыней, после – небытием.

Мне вспомнилась каждая подробность того дня, когда был сделан снимок, – утром ее «дня рождения», когда ей исполнилось два с половиной года. Все заранее было рассчитано мной по минутам: завтрак в «Макдоналдсе» на Елисейских Полях (хотя я и не любила это место), прогулка до сада Аклиматасьон[32] и затем возвращение домой, где она получит подарки, в том числе и новую Барби. Дедушка и бабушка прислали ей книжки, дяди – детский несессер с туалетными принадлежностями и кукольную коляску. Гортензия привыкла к подаркам, но, на мой взгляд, самым прекрасным из них была фотография – воспоминание об этом чудесном дне. Я заранее условилась с известным фотографом, работавшим тогда на улице Кондорсе. Теперь фотоателье уже не существует – на его месте открыли магазин одежды. Как быстро все меняется…

Сеанс продлился около часа. Гортензию я нарядила в светло-розовую кофточку, красиво подвила ей волосы. Мы взялись за руки, и дочка очень мило прислонилась своей румяной щечкой к моей щеке. От нас веяло такой взаимной любовью, что господин Помма, фотограф, заметил, что мы – очень трогательная пара, а ведь сколько он повидал на своем веку мамаш с детьми, одному богу известно! В маленькой Гортензии было столько грации, столько изящества, что ни одно сердце не могло перед ней устоять.

Из сада Аклиматасьон мы вернулись ближе к вечеру. Весь день ярко светило солнце, и мы провели там незабываемые часы. Не знаю, сколько раз она прокатилась по детской железной дороге, и чем ее уж так могла привлечь «комната смеха» с дурацкими зеркалами, искажающими человеческий облик? Пришлось сказать, что дома ее заждались подарки, чтобы дочка согласилась покинуть это странное место, полное шумной ребятни. Позже я иногда приходила в этот парк, вновь проживая чудесные моменты, проведенные там с моим ребенком, и не могла сдержать слез. Посетители смотрели на меня с недоверием, наверное, принимали за ненормальную.

Мы как раз выходили из булочной (Гортензия затребовала шоколадный эклер), когда я его увидела. Сильвен стоял, подпирая дверь нашего дома и покуривая – когда-то его сигаретами провоняла вся моя квартира. Он еще нас не видел, и я легко могла вернуться и избежать встречи, но я почему-то решила дать ему отпор и пошла прямо на него. В момент, когда Сильвен нас заметил, на губах его появилась злобная усмешка, которая меня ужаснула.

– Привет, София!

От одного звука его голоса меня бросило в дрожь. Не будь рядом Гортензии, я вряд ли удержалась бы и осыпала его бранью – плевать я хотела на прохожих, которые могли меня услышать! Однако я твердо сказала, отведя взгляд в сторону, чтобы его не видеть:

– Дай пройти!

Как ни удивительно, он посторонился, и я в одно мгновение, втолкнув сначала Гортензию, влетела в холл и закрыла за собой дверь. Перейди он к действиям, я сделала бы все, что было в моих силах: ударила бы, кричала, обратилась к прохожим за помощью, попросила их вызвать полицию. Я чувствовала себя сильной, неуязвимой, ведь я отстаивала свои законные права! Но Сильвен не стал нас преследовать, и мне послышалось, как он сказал (посмел сказать!): «Мне очень жаль».

Гортензия, по-видимому, ничего не заметила – в голове у нее были только подарки – и уже быстро взбиралась по лестнице (лифта тогда еще не было).

Зайдя в квартиру, я бросилась к окну посмотреть, ушел ли он. Сильвен стоял на тротуаре напротив дома, устроив настоящее немое кино: с видом побитой собаки он выкрикивал фразы, которые я угадывала по его губам: «прости меня», «это и моя дочь тоже», «она такая миленькая», «я хочу с ней встречаться»… Глупости, которые не произвели на меня ни малейшего впечатления. Мы долго смотрели друг на друга: он с мольбой, я – с презрением. В какой-то момент он молитвенно сложил руки. Как же он был мерзок и нелеп! С четвертого этажа я крикнула: «Пошел вон! Это не твоя дочь, а моя, и только моя!» – а потом задернула шторы и сказала Гортензии: