«И что же, ты намерена лечь и умереть от голода и жажды? А фея пускай любуется?» — спросила бабушка.
«А ты что посоветуешь? — обозлилась я. — Бродить кругами и тыкаться в невидимую стену, словно овца с вертячкой?»
Ответа, конечно же, не последовало. Я уж хотела двинуться дальше, как вдруг почувствовала — ящерка не сильно, но настойчиво покусывает меня за правое ухо.
— Чего тебе? — устало спросила я. — Воды? Мало ее, потерпи… Ай!
Я стащила ящерку с плеча — теперь ее и в кулаке-то не зажмешь, великовата стала — и прислушалась. Откуда-то справа мне послышался скрип колодезного ворота и плеск воды, и вроде бы даже мычание, бряканье коровьего ботала, человеческие голоса!
— Лишь бы не померещилось, — выговорила я, посадила ящерку обратно на плечо и со всех ног кинулась в ту сторону.
Луг, прежде ровный, как стол, вдруг превратился в косогор, совсем как за деревней, у дальнего леса. И я, остановившись на этом косогоре, вдруг увидела знакомые крыши, вон та — это матушкин дом, ее подворье… Неужто фея отправила меня восвояси? Вдруг ей и такое по силам?
«Окстись, дурья твоя голова! — сказала бабушка. — Лето на дворе, а должна быть зима. И не говори, что в чертогах фей время идет, как ему вздумается, и уже полгода миновало, не меньше… Вдобавок мать твоя с отчимом недурно зажили, вторую лошадь купили, корову, так почему хлев старый и конюшня тоже?»
«В самом деле, — сообразила я, — время-то ладно, за ним тут и впрямь не уследишь. А вот постройки… У дома крыша старая, а ведь ее этим летом перекрыли, я точно помню. И пристройку сделали, и забор поменяли, еще с соседями ругались, когда те заявили, дескать, мои-то на полшага на чужую землю залезли…»
Но что мне оставалось делать, стоять и смотреть? Нужно было спуститься и хоть взглянуть, куда меня занесло! Я и пошла вниз, даже не подумав, как деревенские на меня посмотрят, в этаком-то виде — в нижней рубашке, да мужских штанах, да в зимних ботинках по летнему времени… А никто косо не взглянул (пускай попалось мне только трое), и это убедило меня — деревня мне мерещится, и матушка, сноровито вытаскивающая полное ведро из колодца, тоже не настоящая.
— Марион! — широко улыбнулась она, повернувшись и увидев меня. — Ты что ж совсем о нас позабыла, не приходишь? Хоть бы весточку с кем прислала, а то вовсе пропала…
Настоящая матушка, увидев меня в таком наряде, уронила бы ведро (и хорошо, если не мне на ноги), всплеснула руками и схватилась за голову, а потом принялась выспрашивать, что со мной такое приключилось. И другие соседки бы не отстали: у колодца всегда останавливались поболтать, уж две-три сплетницы непременно найдутся!.. Но сейчас тут никого не было, и это тоже настораживало: по воду обычно ходят в одно и то же время, если не случилось какой-нибудь неожиданности.
— Все хорошо, — ответила я, выдавив улыбку. — Все просто замечательно, мама, просто герцог принимал важных гостей, и у меня ни минуточки свободной не было! А с кем я к тебе весточку пошлю? Поварята все на кухне заняты, конюшенным мальчишкам тоже дел хватает. Так вот отправишь с поручением, а ему потом влетит за то, что не на месте был!
Она улыбалась в ответ, но почему-то не говорила, что Ири могла бы сбегать туда-обратно, это ведь быстро! И не сетовала на то, что я перестала отпускать дочь одну, вот и поищи теперь гонцов…
— Ты устала, вижу, — сказала она и взяла ведро, которое стояло на краю колодца. — Умойся хоть, я тебе полью. Негоже в таком виде бродить, людей напугаешь!
— Да никого кругом, обойдусь.
— Будто ты не знаешь, до чего соседки глазастые! — вздохнула она.
Вода в ведре была чистой-чистой, прозрачной, так и тянуло приникнуть к ней и пить, пить, пока не заломит зубы от холода и хватит дыхания… Но нет, нельзя. И умываться не стоило — попадет капля на губы, вот, считай, и отведала питья в чертогах феи. Но как отказаться?
— Неужто я впрямь так угваздалась? — спросила я и наклонилась над ведром, чтобы взглянуть на свое отражение.
Да уж, и впрямь красавица, каких поискать, — все лицо в пыли, в грязных разводах, когда-то белая рубашка пошла пятнами, волосы растрепались и слиплись от пота, на спине — увесистая котомка, на плече — белоснежная ящерица.
Кстати, почему мама ее не заметила? Она до смерти боялась змей и ящериц и даже безобидных лягушек пугалась до обморока, если те выпрыгивали перед ней на тропинку. А уж сколько их было возле запруды… Знаю, мальчишки ловили их, жарили на костре, выпотрошив и насадив на прутик, ели и нахваливали, да и взрослые не брезговали, но только не моя матушка!
— А ты чего сидишь? — шепнула я ящерке. — Вот тебе вода — хоть залейся! Мало будет, я еще из колодца натаскаю.
Она скользнула по моему плечу, по руке — я взялась за дужку ведра, мне казалось, мама вот-вот выронит его, вот я и решила придержать, — сунулась мордочкой в воду…
Ничего не случилось. Раз за разом ящерка пыталась окунуться в полное до краев ведро, но не выходило, на ней не осталось ни единой капельки. Поняв, что старается тщетно, она снова взобралась на мое плечо и устроилась там, ухватившись на этот раз хвостом за мою косу. Спасибо, не за шею!
А мама… Она по-прежнему стояла и улыбалась, и не торопилась домой, где ждала непоеная скотина и нестираное белье, просто смотрела на меня, и от этого мне сделалось жутко.
— До дома и так дойду, небось, никто не испугается, — сказала я и подняла ведро. — Дай-ка, помогу… Как там младшенькие? Как Витти? Вроде бы кузнец говорил, что ему подмастерье нужен, так что насчет Витти, а? Возьмет? Обещал ведь подумать…
— Конечно, возьмет, — кивала мама, глядя перед собой. И не возражала, мол, Витти всего лишь три года, и это девочка, о чем ты, дочка, опомнись! — Вот подрастет — и пойдет в подмастерья. Непременно пойдет. Непременно…
Я же смотрела по сторонам. Да, это была знакомая деревня, но… Почему у тетушки Моны калитка нараспашку? Она всегда запирается, воров боится, хотя ее забор и уж тем более веревочка вместо щеколды разве что кур остановят!
Где собака старика Джава? Я с детства помню: он всегда держал на редкость брехливых дворняг, причем совершенно одинаковых с виду, не разберешь, прежняя это или уже ее отпрыск… Ух, как мы их боялись! Но они всегда только лаяли, никогда никого не укусили, а когда я подросла, стало ясно, что собаки у Джава трусливы донельзя, а брешут, наверно, от страха. Но когда мы прошли мимо его забора, лая я не услышала, хотя шавки всегда подрывались на любой шорох.
Что там, я даже коз вдовы Лейры не заметила, а те были вездесущи и норовили объесть любую травинку, и уж если бы заметили открытую калитку, тетушка Мона точно бы лишилась всего урожая тыкв и прочей растительности на огороде!
— Идем скорее, — говорила мама, — идем. Я приготовила… Ты ведь любишь… Рыбный пирог, ты любишь, Дан наловил вчера…
Я шла за ней, и мороз подирал меня по хребту.
Дан давно женился, занимался хозяйством и не ловил рыбу, этим уже его собственные дети баловались, но бабушке улов не носили, пекли в золе на берегу, а если всего съесть не могли, так у них свой дом имелся!
