И совсем не так, как было на лагерном макете. В коридорах светло, тепло и много воздуха. А я почему-то представлял их мрачными и серыми. Я подхожу к первой двери справа, как репетировал в лесу. Вижу комнату, в ней мебель, но людей нет: похоже, они здесь вообще не частые гости. Я иду дальше, заглядывая во все комнаты подряд: везде одна и та же мебель, одна и та же пустота.
Я надеюсь, что с другой стороной мне повезет больше, и поворачиваю назад, к лестничной площадке, а оттуда в левый коридор, которого не было на нашем макете.
У первой двери я прислушиваюсь, но слышу только шипение мобильных. Оно наполняет все здание целиком: здесь много людей с телефонами, много компьютеров и всякого электрического оборудования. Я давлю на ручку двери, она поддается. За ней открывается просторный, уставленный книгами кабинет. Рядом с большим письменным столом стоит старый кожаный кейс, через спинку кожаного кресла переброшено пальто. В комнате никого нет, но дверь в следующее помещение открыта. Я подхожу к ней и снова прислушиваюсь. Внутри играет музыка. Классическая.
Я почти уверен, что хозяин этого пальто сейчас в комнате с музыкой и что это почти наверняка Уолленд. Но я хочу подобраться к нему, не поднимая тревоги, а потому сначала решаю выяснить, сколько еще на этом этаже людей.
Я выхожу и пробую соседнюю с музыкальной комнатой дверь. За ней оказывается кабинетик с одним столом, стулом, книжными полками, небольшим диваном и какими-то личными вещами: бумагами, лэптопом и сумкой. В кабинетике тоже есть вторая дверь, она ведет в другое помещение, откуда опять слышна классическая музыка. Значит, эта дверь ведет туда же, куда и дверь из комнаты Уолленда.
Я продолжаю проверку коридора, но теперь быстрее. Следующая дверь оказывается заперта, но булавка Меркури легко справляется с замком, и я снова попадаю в ничейный кабинет. Осталась всего одна дверь. Из-за нее не доносится ни звука. Я опять вставляю в замок булавку Меркури и вхожу.
В этом помещении кое-кто есть.
В комнате стоят металлические каталки, их три, каждая покрыта простыней серого цвета, и под каждой простыней угадываются очертания человеческого тела.
Я подхожу к крайней, приподнимаю простыню. Под ней женщина. Темно-русые волосы, глаза широко открыты, в них ни искорки. Кожа бледная. На шее татуировка: Б и.о. Я откидываю простыню еще дальше и обнаруживаю, что у женщины вскрыта грудная клетка. Она суха – всю кровь из нее выкачали, а вместе с кровью, как я вижу, забрали и сердце. Я осматриваю ее руки, ищу, есть ли на них татуировка вроде моей. И нахожу ее на мизинце, то же: Б и.о.
Я подхожу к следующему телу. Это тоже женщина, чернокожая, изуродованная так же, как и первая.
Последнее тело другое. Это девочка. Ей лет одиннадцать-двенадцать, не больше. На шее и на мизинце у нее те же татуировки, грудная клетка вскрыта.
В комнате холодно. Очень холодно. Вдоль стен полки, на них бутылки с частями тела, взятыми, вероятно, у этих несчастных. Ящики с хирургическими инструментами.
А еще в комнате есть вторая дверь. Я подхожу к ней и прислушиваюсь. Тишина. Никакой музыки.
Я берусь за ручку, поворачиваю и, к моему удивлению, дверь оказывается не заперта. Я вхожу.
И попадаю в громадное помещение, заставленное рядами металлических шкафов со стеклянными дверцами. На каждой полке каждого шкафа бутылки. А в каждой бутылке… фрагменты человеческих тел. Я тихонько открываю одну дверцу и беру в руки бутылку, чтобы поближе рассмотреть ее содержимое. В ней лежит что-то темное, мясистое. Печень, наверное. На этикетке надпись: Б и.о.
Я прохожу зал насквозь, у дальней двери останавливаюсь, прислушиваюсь и снова слышу классическую музыку. Я уверен, что за этой дверью Уолленд и его ассистент, но с ними может быть и охрана. А еще я знаю, что шансов проникнуть в эту комнату так, чтобы Уолленд ничего не заметил, у меня почти нет, а значит, и выбирать не из чего. Но поднимать шум все равно незачем, особенно если этого можно избежать.
Я поворачиваюсь и возвращаюсь в кабинет Уолленда так же, как пришел, старательно запирая за собой каждую дверь. Нельзя дать кому-то уйти этим путем. В кабинете Уолленда я подхожу ко второй двери и прислушиваюсь к музыке, но слышу человеческий голос, правда, человек не в комнате, это диктор по радио представляет следующую пьесу Бетховена.
Я берусь за ручку, сосредоточиваюсь на том, чтобы остаться невидимым, медленно и плавно приоткрываю дверь и проскальзываю внутрь.
Бетховен начинает медленно и неторопливо, как я. Без единого шороха я закрываю дверь.
Комната залита светом. Потолок весь изрезан световыми люками. В дальнем конце за лабораторным столом сидят двое. Они низко склонились над поверхностью стола, работают. Это мужчина и молодая женщина. Мужчина сидит ко мне спиной. Он узкий, худой, на нем белый лабораторный халат, и я, еще не видя его головы, сразу понимаю: Уолленд.
Женщина поднимает голову и смотрит на меня и на дверь. Должно быть, заметила движение. Она что-то говорит Уолленду, он оборачивается, когда я уже приближаюсь к нему, и смотрит прямо сквозь меня.
Мы в лаборатории, здесь полно оборудования, всяких колбочек, трубочек и уж не знаю, чего еще. Так что пользоваться здесь электричеством я не решаюсь. Я вынимаю из ножен Фэйрборн и вижу, что Уолленд и девушка склонились вовсе не над столом, а над трупом, лежащим на нем. Труп принадлежит мужчине, на его шее крупная татуировка: Ч и.о. Его грудная клетка вскрыта, сердце обнажено.
Я делаю шаг к ассистентке Уолленда, и мы с Фэйрборном не медлим ни секунды. Ее кровь заливает мне руки, тело беззвучно соскальзывает на пол. Я возвращаю себе видимость.
Уолленд сидит вытаращив на меня глаза. В правой руке у него скальпель. Я поднимаю Фэйрборн и говорю:
– Хочешь попытать счастья?
Уолленд пятится, отступая между столами, потом поворачивается и бросается наутек, но я в три прыжка нагоняю его и сбиваю с ног. Хватаю за руку, тяну, но он забивается за стол. Моя рука соскальзывает к его запястью, я распластываю его ладонь по крышке стола и пригвождаю ее к деревянной поверхности лезвием Фэйрборна. Уолленд трясется, он и не думает сопротивляться, и тогда я пригвождаю его вторую руку скальпелем. Он по-прежнему молчит: не стонет от боли, не зовет на помощь.
Бетховен играет отлично – мелодия нежная, мягкая, утешительная, не какое-нибудь там похоронное занудство.
Я говорю Уолленду:
– Должен сказать сразу, что тебя я, скорее всего, убью, и не важно, поможешь ты мне или нет. Но чем дольше ты проживешь, тем больше у тебя шансов остаться в живых и дальше. Когда сюда войдут другие члены Альянса, они захотят заполучить тебя живьем. Им, видишь ли, подавай судебные процессы, правосудие и все такое.
Он ничего не говорит, только трясется.
– А вот мне на это плевать. В смысле, по-моему, с какой стороны ни глянь, ты виновен в убийстве. И не в одном.
Тут он открывает рот.
