– Знаешь? – обрадовался Петька. – Слушай, девочка, сделай милость – идем со мной! И ты, Трофимыч, тоже, авось через Варьку хоть договоримся с ними. Я там таких четырех коньков приглядел – любо взглянуть! Может, поменяют? Пойдем, Варька! Вон, Матрешку с Симкой с собой бери, ежели стесняешься!
– А успеем до ночи-то обернуться? – засомневалась Варька. – Яков Васильич велел, чтоб в ресторане сегодня непременно… Вроде ротмистр Шеловнин с друзьями от полка прибыл.
– Сто раз успеем! – заверил ее Митро, вставая. – Ну – поехали, что ли? Я извозчика возьму.
Табор расположился на взгорке, в полуверсте от дороги, возле небольшого, заросшего травой прудика. В полукруге шатров дымили угли, рядом лежали котлы и тазы. Тут же крутилась, подпрыгивая на трех ногах, хромая собачонка. Несколько мужчин стояли у крайнего шатра, дымя длинными трубками и степенно разговаривая. Женщины возились у кибиток, на которые Митро сразу же изумленно вытаращился. Варька перехватила его взгляд:
– Ага, эти болгары так и ездят, на телеги верх из тряпок ставят. Наши прошлым годом тоже удивлялись. – Она вдруг хихикнула. – А они над нашими телегами смеялись! Мол, у вас барахло под дождем открытое лежит, все лето то сохнет, то мокнет…
По полю бродили кони, среди них вертелись чумазые голые дети. Они первые заметили идущие от дороги фигуры и помчались к табору, оглушительно вопя:
– Ромале, гаже авиле! Рая авиле!
Незнакомые цыгане, явно приняв местных за начальство, стремительно попрятались по шатрам, исчезла даже собачонка. Навстречу гостям вышел высокий старик в старой, похожей на смятый гриб войлочной шляпе и в щегольских шевровых сапогах. Он старался сохранять достоинство, но в глазах под кустистыми бровями таилась тревога.
– Что угодно господам? – с сильным акцентом спросил он по-русски.
Варька, шагнув вперед, низко, до земли, поклонилась. Запинаясь и на ходу вспоминая непривычный выговор, сказала:
– Т’яв састо, бахтало, зурало, бре. Аме рома сам[46].
– Рома? – растерянно переспросил старик. Его глаза пробежали по городской одежде цыган, по платьям молодых женщин. Варька назвала роды Митро и Конаковых, и лицо старика посветлело. К концу Варькиной речи он уже снова обрел свой степенный вид и время от времени важно кивал. Цыгане повылезали из шатров и плотным кольцом обступили пришедших. Старик с улыбкой сделал широкий приглашающий жест.
Гостей со всей почтительностью препроводили к углям, усадили на потрепанные, но чистые ковры, положили подушки. Варька и конаковские невестки ушли с женщинами, которые жадно разглядывали их платья, шали и украшения. Петька Конаков героически попытался наладить разговор и свести его на лошадей, спотыкаясь на каждом слове и вызывая улыбки таборных, которые, как могли, старались отвечать. Митро, тоже не все понимавший в потоке мягких, напевных, лишь отдаленно знакомых слов, молчал, с интересом смотрел по сторонам.
Это был небольшой табор цыган-лудильщиков. У каждого шатра лежали сияющие на полуденном солнце медные котлы, валялись гармошки мехов, серые куски мела, стояли бутыли с кислотой. В шатрах виднелись перины с горами подушек, новая посуда. Голые грязные дети самозабвенно гонялись друг за другом по пыли. Мужчины с длинными грязными кудрями, падающими на плечи, все были в хороших крепких сапогах. Широкие кожаные пояса, жилеты и куртки оказались украшены серебряными пуговицами с грушу величиной. «Богачи…» – с уважением подумал Митро.
Но еще чудесней выглядели женщины. Никогда еще Митро не видел таких нарядов. Русские цыганки в таборах одевались, как простые бабы, и даже платки повязывали по-деревенски, разве что оживляли наряд яркой шалью. А эти… Пестрые, цветастые, широкие юбки с волнистой оборкой внизу – красота небесная. Из-под оборок видны грязные-прегрязные босые ноги… Разноцветные кофты с широченными рукавами – мешок картошки в каждый засунуть можно. Платки, затейливо скрученные жгутами у висков и сдвинутые на затылок, – ни одна русская цыганка не додумалась бы до такого. Из-под платков – коричневые от загара лица: такие черные рожи Митро видел лишь у Смоляковых… И – золото, золото… Тяжелые мониста у замужних женщин, кольца, серьги, браслеты… У крайнего шатра сидела старая, сморщенная, как чернослив, старуха, лоб которой украшала целая вязка, сплетенная из золотых монет. Поймав ошеломленный взгляд Митро, бабка улыбнулась беззубым ртом и помахала ему трубкой. Чубук ярко блеснул на солнце, и Митро убедился – тоже золотой. «Вот это цыгане… Ну и цыгане… А ведь цыгане! Вот бы наших в хоре так одеть! Юбки какие, мониста… А платки как вяжут, бабы проклятые! А шали! И все равно босые… Табор – он табор и есть, что наш, что болгарский… Чачунэ рома[47]!»
Подошел возбужденный, сверкающий глазами Петька Конаков, спросил:
– Ну, как они тебе, Трофимыч? Кони у них не на продажу, но они менять, кажись, согласны! Я им сказал, что у тебя пара вороных и серая кобыла с жеребенком есть. Про Зверя молчал пока, не знаю – будешь ты его менять иль нет. Вставай, Арапо, идем смотреть. Там один такой красавец! Серебряный! На мой глаз – трехлеток, бабки торцовые, ладненькие, и даже копыта не потрескались… Да что с тобой? Ты куда глядишь?
Митро буркнул что-то, отмахнулся от Петьки, как от надоедливой осы, и снова уставился куда-то в сторону. Петька изумленно проследил за его взглядом. Митро смотрел на соседний шатер, возле которого возилась с посудой какая-то девчонка. Конаков глянул на шатер, на девчонку, на всякий случай поискал глазами лошадей. Их поблизости не было, и Петька растерялся окончательно.
– Да на что ты смотришь, морэ? Идем, говорю, там кони! Эй, оглох? Что с тобой?
– Замолчи, – хрипло сказал Митро. – Посмотри, какая…
– Кобыла? Где? – завертелся Петька.
– Не кобыла, дурак! – Голос у Митро был чужой. – Чяери…
Ничего не понимая, Петька снова взглянул на шатер. Девчонка как раз выбрала нужный котел и, высоко подняв его в руках, рассматривала на солнце.
Ей было лет пятнадцать. Желтая юбка в огромных красных цветах не скрывала крутых, лишь недавно оформившихся бедер, из-под оборки виднелись стройные, покрытые налетом пыли ноги. Талию перехватывал обрывок шелковой шали. Полинявшая кофта обтягивала молодую, едва наметившуюся грудь, обнажала худые смуглые ключицы, между которыми висела на полуистлевшем шнурке большая золотая монета. Густые вьющиеся волосы частью оказались заплетены в косы, частью – завязаны на затылке узлом, а оставшиеся – больше половины – свободно рассыпались по спине и плечам. За ухо девчонки был заткнут пучок голубых фиалок. Солнце било ей прямо в глаза, котел сыпал бликами света на загорелое дочерна лицо и руки – тонкие, с маленькими ладонями.
– Чяери… – тихо позвал Митро.
Петька, зашипев, ткнул его кулаком в бок:
– С ума сошел? Нельзя…
Но девчонка все-таки услышала, удивленно обернулась. Живо блеснули черные, как переспевшие вишни, глаза. В осторожной улыбке сверкнули зубы. Залившийся краской Митро не успел и слова молвить, а девчонка уже кинулась в шатер. Брошенный котел остался лежать у кострища.
