— Можно и расстрелять, — согласился Олег. — Но, повторяю, вы не будете иметь от этого ничего, кроме морального удовлетворения. Впрочем, подавайте заявление в любом случае, они и без моих советов вам деньги принесут.
Мать поехала обратно домой, чтобы взять дочь и поехать на срочное обследование, а потом в милицию подавать заявление.
И тут тихая нестроптивая Женечка повела себя странно.
— А что ему будет? — спросила она.
— Тюрьма ему будет! Или расстрел! — в запальчивости сказала Любовь Юрьевна.
— Тогда я не пойду обследоваться. И заявление не буду подавать, — твердо сказала Женечка.
У матери даже ноги подкосились, она рухнула в кресло.
— Это почему же?
Женечка объяснила. Во-первых, она действительно пила вино и курила без всякого принуждения. Во-вторых, Николай говорил ей о любви, значит, это не так, как, вон в газетах пишут, догоняют в темной подворотне и насилуют, даже не зная кого. В-третьих, она была без сознания и даже ничего не почувствовала. В-четвертых, рано или поздно это должно было бы случиться. Могло бы конечно и лучше. Но могло ведь и хуже. В-пятых, она считает, что тюрьма и расстрел за то, что было, слишком большое наказание для человека. Так у него еще есть надежда стать другим, а так — никакой надежды. Дела-то ведь уже не поправишь, зачем же губить человека? Какой смысл?
— Не человек он! — закричала Любовь Юрьевна, глядя на дочь со страхом и недоумением.
А тут явились вдруг родители Николая.
— Мы, значит, это самое, — сказал отец.
— Мы посоветовались, — сказала мать.
— Колька, само собой, говнюк, — сказал отец. — Заявление-то подали уже или нет?
— Не погубите! — вскрикнула мать и залилась горючими слезами.
— Вот… — положил отец на стол бумажный сверток. — Копил на машину… Просрал ты машину, сынок! — обратился он к тому, кто вздыхал и сопел в прихожей, невидимый.
— Деньги, значит? — с гордостью и возмущением спросила Любовь Юрьевна. — За этот ужас — деньги?
— Не погубите, ради Христа! — вскрикнула мать Николая.
— Почему деньги? Не только деньги, — сказал отец. — Он извинится. Николай!
Вошел сопящий, опухший со сна и похмелья Николай.
— Ну! — велел отец.
— Я… это самое, — сказал Николай в пол. — Я извиняюсь.
И тут же перевел взгляд в потолок, долго высматривал там что-то и высмотрел:
— В содеянном раскаиваюсь и обещаюсь впредь.
— Не погубите! — вскрикнула его мать.
— Возьмите деньги! — сказала Любовь Юрьевна. — За подлость надо платить совестью, а не деньгами. Сейчас же заберите деньги!
— Не погубите! — вскрикнула мать Николая и повалилась на колени.
— Что вы! — закричала Женечка и бросилась поднимать ее. — Вы не поняли! Мама хочет сказать, что мы деньги не берем не потому, что хотим заявление подать, а потому, что мы принципиально их не берем! Николай извинился — и достаточно! Он и так на всю жизнь запомнит!
— Эт точно! — подтвердил Николай.
— Обманываете вы нас! — горько сказала мать.
— Моя дочь в жизни никого не обманывала! — сказала Любовь Юрьевна.
— Что ж, — сказал отец, забирая деньги. — Мы хотели как лучше.
И семейство удалилось.
На другой день Николай встретил Женечку, когда она возвращалась из школы, и сказал:
— Ну? Когда еще трахнемся?
— Неужели вы ничего не поняли? — удивилась Женечка. — Не нужна мне ваша животная страсть!
— Ладно, — с угрозой сказал Николай. — Мама моя, — сказал он с надрывом бывалого урки, — на коленях стояла перед тобой! Не прощу! — Он скрипнул золотыми зубами. — Друзей приглашу, втроем теперь распялим тебя!
Изумляясь такой глубинной порочности Николая, Женечка рассказала о его угрозе матери. Та сразу же — к родителям Николая.
Вечером отец Николая выпитой второй бутылкой портвейна ударил сына в неисправимую голову и сказал, что если тот не исчезнет отсюда от греха года на три, то он его своими руками в милицию сдаст.
Николай огрызнулся, но исчез. И не на три года, а надолго. Обретался где-то то в северных, то в южных краях, но родители и тем уже были рады, что жив и раз в год письма пишет.
У Женечки же после этой истории, вместо того чтобы, образно говоря, слететь розовым очкам, они словно приросли еще прочнее. Что ж, рассудила она, я точно знаю, что есть негодяи на земле. Но есть и хорошие люди. И даже в негодяях есть хорошее: ведь Николай мог в самом деле позвать друзей и выполнить обещанное, а не стал, значит, сохранилось в нем что-то человеческое.
— А если ребенок родится? — спрашивала ее Любовь Юрьевна. — Позор-то какой перед людьми.
— Позор Николаю, а не мне. Я-то при чем? — наивно спрашивала Женечка.
— Ты в самом деле такая дура или придуриваешься?
— Не знаю! — загадочно ответила Женечка.
Она не забеременела, хотя легкую венерическую болезнь получила, которую тайно вылечила. Женечка вообще решила теперь не говорить маме о неприятных вещах в своей жизни, чтобы ее не огорчать. Она и раньше не говорила, но раньше неприятных вещей, в сущности, и не было.
Позор же, каким его понимала Любовь Юрьевна, Женечку не миновал, потому что Николай перед уездом успел-таки нахвастаться где попало.
К Любови Юрьевне подходили с соболезнующими и доброжелательными расспросами, она, бледнея, отвечала:
— Вранье! Все вранье!
Женечку в школе тоже расспрашивали. Она говорила:
— Вы что? Как вас это может волновать? — экзамены скоро!
И такое что-то было в ее чистом лице и чистом голосе, что все отходили с чувством, будто накануне экзаменов действительно нелепо не только спрашивать о таких вещах, но и, собственно говоря, быть изнасилованной.
Глава 3
Женечка хорошо окончила школу и поступила в геологоразведочный техникум. Могла бы и в институт, но ей очень понравилось здание геологоразведочного техникума: старое, трехэтажное, с колоннами у входа. Еще больше понравилось ей внутри: высокие стены и окна, арки, широкие металлические лестницы с узорчатыми перилами, а особенно одно местечко под лестницей, полутемное, укромное, как славно здесь стоять опустив голову и выслушивать признание в любви (она ведь, как всякая нормальная девушка, мечтала о любви). И поскольку документы у нее были с собой, она сдала их в приемную комиссию.
Она училась по специальности картографа.
Но признаний под лестницей не было.
Дело в том, что к восемнадцати годам красота ее стала полной и развитой. Она на некоторых производила какое-то даже ошарашивающее впечатление. В этой красоте ощущалось не притяжение, а отталкивание.
