и убережет Йемайя!
Троцкий:
Принкипо, лишь два упованья даруют мне в жизни силу:
владеть тобою до смерти, а после — чтоб мне на могилу
легли лишь серпы живые да знамя отчизны милой!
Морнар:
Можешь уже закупаться
знаменами и серпами,
готово — я тебя грохнул
вот этими вот руками.
Троцкий:
Умру посреди дороги —
не плачьте по мне напрасно,
Потребую борщ из маланги —
забудьте про свеклу, ясно?
Морнар:
Забудь ты сам про малангу,
про борщ и серпов букеты,
ты не посреди дороги,
а посреди того света,
и обстоятельство это
рассеяло все сомненья;
слышишь веселое пенье?
То празднуют твое бденье.
Троцкий:
Я что, умер?
Морнар:
Да, вырубил я топором
и кровищею залил
все, что ты писал пером.
Троцкий:
Ах, quelle разочарованье!
А нельзя ль чуть погодя
умереть? Я не закончил
биографию вождя.
Морнар:
Извини, мой старый Лев,
Льон, Лёва, Леоне, Леон,
Давидыч Троцкий, né
Бронштейн, ты теперь Наполеон,
Ленин, Енхель, Карлымарь.
Ты дохлей, чем даже Царь:
kaputt tot, dead, покойник,
ты, дружок, сыграл в отстойник,
ты mort, morto profundo,
элементарно дал дуба.
Троцкий:
А кто ж тогда говорит, голуба?
Морнар:
Ты, стараниями твоего инкуба.
Троцкий:
А что за свет?
Морнар:
Моча погребальная.
Троцкий: А что за глас?
Морнар:
Дружба поминальная.
Троцкий: Моча? Дружба?
Это ты о чем, предатель?
Морнар:
Ладно, свеча, служба.
(Старый бумагомаратель!)
Голос: Писал бы сам свою биографию,
сам бы мыкался с материалами,
а потом бы придирался к орфографии.
Троцкий:
А это что еще за чудак?
Морнар:
Доктор Дойчер, Исаак.
Троцкий:
Ах боже,
Пускай подождет в приемной,
а я пока быстро скончаюсь,
желаю кончины скромной,
а не стать пророком без паствы,
да еще с дырою огромной
в моей голове несчастной.
Умираю!
(Умирает, показывая кукиш.)
Хор: (Дойчер, Хулиан Горкин и Гамбетта, последнего позвали за красоту фамилии, ну и вообще на похороны):
Плачь по Папаше Монтеро!
Жги, каналья румберо!
Этот Троцкий был социалеро.
Жги, каналья румберо!
Подложил Иосифу свиньеро.
Жги, каналья румберо!
А Джугаш вилипил ему в череперо.
Жги, каналья румберо!
(Exeunt all except Hamlet[81].)
Гамлет (на самом деле это Сталин в белокуром парике, панталонах, камзоле и с черепом русского медведя в руках):
О если б Троцкого тугая плоть
могла расстаять, сгинуть, превратиться
в Розу…
Пардон, в розу.
(Вновь начиная напевать.)
Каким ничтожным плоским и тупым
мне кажется весь практикум Мальтуса…
(С отвращением.)
Неужели нельзя избавиться от этой сволочи, изменника, подлеца и т. д. без проклятых переодеваний и идиотских монологов?
В эту минуту, словно пишет Венабенте, а не Шокспир, раздается поначалу вдали, а затем ближе, — или наоборот — голос Молотова:
Свежий выпуск! Свежий выпуск! МОРНАР УБИВАЕТ ТРОЦКОГО! Свежий выпуск! Фотографии и подробности! Не пропустите! Потрясающее убийство! Покупайте! Свежий выпуск! Свежий выпуск!
Голос хриплый и негритянский, однако Сталин опознает в нем Молотова, а не Бебо-газетчика с угла Двадцать третьей и Двенадцатой. Он срывает маску (Сталин, а не Бебо и не Молотов и уж тем более не Троцкий) и радостно улепетывает голышом по коридорам Кремля. Вдалеке он подскакивает, вскидывая босые ноги: кто-то набросал гвоздей. Слышны его вопли:
Каменев! Зиновьев! Рыков!
(Это самые грязные ругательства в русском языке, не считая «Троцкого») и затем:
Плюс электрификация всех гвоздей!
Чистку! Чистку! Чистку!
Открывается дверь, входит Леди Макбет (Мскнцского уезда), потирая руки (мороз) и спя на ходу На голове у нее бутыль касторки и славянский пучок. Перестает потирать руки (мороз спал), вытаскивает из-за пазухи полное собрание сочинений Маркса, Энгельса и Ленина, лупу и ложку. Раскладывает книги на полу, при свете русского полуночного солнца лупой поджигает их и разогревает касторку Безуспешно пытается споить ложку слабительного Сталину, тот отбивается, сучит ногами, вырывается и дальше бежит по Кремлю, выкрикивая новые ругательства, которые бегущий рядом секретарь тут же вносит в трактат по лингвистике. На гвалт из дверей, коридоров, стен и пары-тройки шкафов вылетают тени; тень Радека орет тени Луначарского: «Лупанарский! Лупанарский!» — не переставая при этом рассказывать теням Арнольда и Пятакова (по другую руку) контрреволюционный анекдот.
«Социализм в отдельно взятой стране! Скоро у нас будет социализм на отдельно взятой улице!»
Пятаков и Арнольд смеются, но прянувшая сзади тень Бухарина предостерегает:
«Радек, эта шуточка однажды уже стоила тебе жизни, что, забыл?»
Арнольд, Пятаков и прочие низшие тени благоразумно испаряются, Радек же невозмутимо продолжает отпускать инфракрасные шутки в одиночестве, иногда оборачиваясь и крича: «Лупанарский!» — поверх плеча недвижимого (недвижимого плеча — Лупанарский удирает со всех ног).
