– Я уже давно начала...
– Что начала?
– Худеть. Я всегда знала, что именно у меня,– добавила она просто.Люди обычно утверждают, будто можно извлечь какое-то благо, зная, что у тебя. При желании можно, конечно. Если прятать, как страус, голову в песок! – заключила она презрительно.
Мать подняла руку к ночному столику и позвонила. Понимая, что нас сейчас прервут, я перевела разговор на нейтральную почву и снова спросила, как она сюда добралась.
– Одна. Наняла машину, и, ей-богу же, шофер прекрасно меня довез. Пересадки по железной дороге теперь мне уже не под силу, а санитарную машину я не хотела брать, чтобы не произвести на директора отеля плохого впечатления.
– Надо было позвонить мне. Я бы за тобой приехала. У меня большая машина, на заднем сиденье можно расположиться со всеми удобствами.
Вошел метрдотель и принес чай, значит, мать заранее его заказала. Она словно бы и не заметила чужого присутствия.
– Неужели перевезла бы?
– Ну конечно.
– Вот как? Но если бы даже я могла это предвидеть, я все равно не попросила бы тебя. Это преждевременно,– добавила она, глядя мне в лицо, и смысл этого "преждевременно" я могла истолковывать, как мне угодно.
– А ты здесь давно?
– Уже неделю.
– И совсем одна?
– Я тебе уже говорила.
– Ты хочешь здесь остаться?
– Да.
Метрдотель, налив нам чай, удалился. Его присутствие стесняло только меня, и я вернулась к прерванному разговору.
– Ты лечишься? Кто за тобой ухаживает?
– О!
Мать еле заметно пожала плечами, не поднимаясь с подушек, и изменила тон. Она с легкостью признавалась, что физически она в плохом состоянии.
– Врачи говорят, что не нужно меня больше мучить. Я прекрасно понимаю, что это значит. Чудаки эти доктора, считают, что, если человек болен, он непременно глупеет. А на самом деле все наоборот. Но в конечном счете оно и лучше. Я вовсе не так уж рвусь попасть в лапы этим господам. Хочу окончить свою жизнь где угодно, лишь бы не в клинике. На мой взгляд, в этом есть что-то непристойное. А если я вернусь в Париж, меня обязательно положат в больницу.
– А ты потребуй, чтобы тебя оставили на авеню Ван-Дейка.
– Да существует ли еще авеню Ван-Дейка? И кто будет при мне? Врачи от меня отступились, но не только одни врачи. Я не стыжусь тебе в этом признаться, Агнесса. Мы с тобой не созданы, чтобы ладить друг с другом, но я хоть знаю, что ты человек не мелочной. Знаю также, что могу доверить тебе кое-что, и ты не будешь злорадствовать. Короче, я совсем одна. Я не нашла второго Симона ни в его детях, ни в его жене.
Произнесла она имя моего брата, как-то особенно налегая на последний слог, в каком-то порыве, потрясшие ее существо, и я увидела, как в ней снова зажглась дикая неукротимая страсть, сжигавшая ее жизнь.
– Все, что я могла сделать в интересах его детей, я делала не ради них, а ради Симона,– продолжала она.– Из верности, как я ее понимаю. Верность – это вот что такое: думать о другом, говорить: "Я бы поступила именно так, будь он здесь". Может быть, ты знаешь какое-нибудь иное средство, чтобы тот, кого нет, оставался для тебя всегда живым? Вот я и чувствую себя ближе к нему, когда я совсем одна и действую ради него издали.
– Значит, ты сама решила приехать сюда?
– Поближе к тебе? Тебя это удивляет? Ясно, удивляет. Но ты сейчас все поймешь, Агнесса. Мне все равно – что видеть тебя, что не видеть. Я не испытываю ни радости, ни неприязни: ничего. А вот они надрывают мне сердце.
По легкой дрожи ее голоса я почувствовала, что сейчас она скажет неправду.
– К тому же, если они узнают, что я здесь, неподалеку от тебя, они предпочтут остаться дома.
Я ничего не ответила. Я догадывалась, что здесь что-то не так, но не могла догадаться, что именно. Несомненно, мать услышала мои мысли и не стала настаивать.
– Но я просила тебя приехать,– продолжала она,– не затем, чтобы вести такие беседы: я слишком увлеклась. Я сказала по телефону, Агнесса, что хочу тебе кое-что вручить.
Она протянула мне мешавшую ей чашку и положила ладонь на свою дорожную сумку, стоявшую рядом на постели, ту, что я видела еще в прошлый раз. Я успела заметить, что, хотя стояли теплые весенние дни, мать была в ночной рубашке без выреза и с длинными рукавами, застегнутыми у кисти; и теперь, когда она двигалась, я не видела ни ее груди, ни ее рук, тоже в свое время округло прекрасных. Она щелкнула замочком, раскрыла сумочку, вынула из одного отделения незапечатанный белый конверт довольно большого формата.
– Это тебе. Документ мне продиктовал мой нотариус. С его помощью все, что было сделано в свое время против тебя и твоего сына, аннулируется или может быть аннулировано. Твой сын будет признан наследником тети Эммы. Здесь все необходимые документы. Прочти.
Я отрицательно покачала головой.
– Агнесса, все это было готово уже давно, но я ждала вчерашнего звонка, когда мне сообщат о ходе процесса. Так что не сомневайся. Прочти. Не хочешь? Ну хотя бы взгляни на то, что написано моей рукой.
– Нет. Запечатай конверт сама. А я перешлю его в таком виде своему адвокату.
– Ах так?
Мать посмотрела мне в лицо. Мы померялись взглядами. Я знала, что расстроила ее планы. Она заранее смаковала эту минуту, слова благодарности, которые я вынуждена буду произнести. И я тоже прочла все это на ее лице, подметила ее разочарование, смешанное с удивлением, и оно-то в мгновение ока вознаградило меня за целую полосу моей жизни. И это ей пришлось опустить глаза.
– Как тебе угодно.
Она высунула свой толстый язык, провела им по треугольному краю конверта, не спуская с меня глаз, разгладила его, заклеила.
– А теперь можешь уйти. Я чувствую, что устала.
Так оно, очевидно, и было. С той минуты, когда я отказалась взглянуть на документ, мать стала задыхаться. Я положила конверт себе в сумочку. Поднялась со стула. На сей раз я решила ее поцеловать. Я подошла, нагнулась над постелью; но мать оттолкнула меня.
– Больных не целуют! – жестко бросила она и, когда я была уже у двери, добавила: – Будем перезваниваться. Спокойной ночи.
Мой поступок имел для меня ряд последствий. Первое из них уже сказалось – я имею в виду своих вчерашних врагов. А в отношении Поля Гру поступок этот завел меня в тупик. Я не смогла скрыть от него, что моя мать находится в городе, и весь Фон-Верт был предупрежден, что больная, сильно сдавшая за столь короткое время, может вызвать меня с минуты на минуту. О деле Патрика я рассказала Рено только самое главное и скрыла, какие оно будет иметь результаты, так как именно эти результаты окончательно вывели бы из себя Поля Гру, а я боялась, как бы мой сын случайно не проговорился при нем. Наш уговор с Полем о телефонных звонках продолжался недолго, и случалось, что, позвонив, он заставал дома одного Рено и у него справлялся, как здоровье бабушки.
