Где-то во дворе жужжала косилка Томми. На то время, что она была в больнице, и потом, когда несколько недель приходила в себя дома, попутно проходя курс химиотерапии, Томми взял отпуск и с утра до ночи ухаживал за женой и детьми, выполнял самое необходимое по дому. А двор запустил. В конце концов, явился Пол и скосил густую весеннюю поросль. Однако через две недели трава снова была детям по колено. Сад заполонили сорняки. Но сегодня утром Томми наконец нашел время и привел лужайку в божеский вид. Коротенькая жесткая стерня щекотала Лизе спину даже сквозь рубашку и одеяло. Сейчас Томми возился с травой вдоль подъездной дорожки и, без сомнения, блаженствовал.
С закрытыми глазами Лиза прислушивалась к детской болтовне неподалеку. Они притащили краски и огромные листы бумаги. Томми разрешил им надеть купальники.
– Когда закончат рисовать, побегают под разбрызгивателем и снова будут чистыми, – объяснил он.
Именно так всегда рассуждала ее мать. Лизу такое легкомыслие неизменно доводило до белого каления, но в теперешнем размягченном состоянии она только улыбнулась.
На лицо упала тень. Облако? Нет, не похоже. Лиза приоткрыла глаза. Над ней стоял и пыхтел Генри. В руке он держал длинную тонкую кисточку, с ее кончика угрожающе свисала капля красной краски. Помедлив, капля шлепнулась Лизе на щеку.
– Ничего страшного, – поспешила сказать Лиза, надеясь сразу пресечь возможные слезы Генри.
Он снова запыхтел, продолжая пристально ее разглядывать.
– Тебе что-то нужно, милый?
Он зашептал, но так тихо, что пришлось переспросить.
– Я сказал – можно мне покрасить твою голову?
Что? Потребовалось некоторое время, что бы до нее дошло. Простая, по сути, просьба, но как-то не рассчитываешь услышать ничего подобного, а потому сразу и не сообразишь, о чем речь. Покрасить? Ее голову? Она подняла руку к голове. Вот оно что: косынка, которой она по-пиратски повязала свой лысый череп, свалилась. Ну, разумеется. Кто сможет устоять перед таким холстом! Кто, имея под рукой краски и кисти, не испытает искушения раскрасить его? А почему бы нет? Хуже, чем сейчас, все равно выглядеть невозможно.
– Конечно, дорогой. – Лиза села, чтобы сыну было удобней. – Уверена, ты сделаешь меня очень красивой.
Очень медленно он наклонился к самому ее уху:
– Значит, можно?
– Да! – рассмеялась она. – Можно!
– Она сказала – можно! – радостно закричал Генри братьям и сестре, которые, очевидно, ожидали решения.
Только недавно Лиза осознала: Генри казался самым застенчивым и впечатлительным из всей оравы, но на самом деле во многих случаях был и самым отважным. Именно ему остальные поручали трудные просьбы и решение спорных вопросов. Удивительное сочетание прямоты и обнаженных чувств делало его неотразимым ходатаем.
Вся четверка, хихикая, окружила ее с кистями наизготовку. Лиза почувствовала на макушке первый мазок – холодный, влажный и густой, как лосьон. Мягкие кисточки. Даже приятно. Она прикрыла глаза и отдалась новым ощущениям.
Было время – очень краткий период, – когда ее мать уже заболела, но еще никто не понимал, что она умирает. Тогда она воспринимала собственную болезнь как одну из возможностей получить удовольствие. Таково было ее жизненное кредо. Она лежала в кровати, обложенная подушками, а дети, с Лизой во главе, таскали ей шоколадное мороженое, массировали плечи и шею.
– М-м-м! – наслаждалась она. – Разве это не чудесно? Разве я не самая счастливая мать в мире?
При воспоминании об этом глаза под закры ыми веками обожгло слезами. Лиза редко позволяла себе вспоминать эту черту характера матери, – черту, которую обожала и по которой отчаянно тосковала. И раньше, и сейчас. Будь мама жива, Лиза, не колеблясь ни секунды, призналась бы ей во всем. Мама протянула бы к ней полные руки, Лиза забралась бы на ее пухлые колени и рассказывала, рассказывала о каждом своем ощущении, о каждом переживании. До тех пор, пока не стало бы ясно как божий день: это все чепуха; главное – здесь ее любят, здесь ей ничто не грозит.
– Мамочка, почему ты плачешь? – встревожился Генри.
Лиза вытерла щеки.
– Просто вспомнила свою маму.
Генри плюхнулся на траву рядом с ней, его мокрая кисточка оставила разводы на ее одежде.
– А кто была твоя мама?
– Ее звали Маргарет.
– Это меня так зовут! – закричала Дейзи. – Маргарет Мэри Рид, сокращенно – Дейзи.
– Так звали и мою маму, только ее называли Пегги, а не Дейзи. И фамилия у нее была не Рид, а Мэлоуни.
– Мэлоуни-пустякоуни! – захохотал Мэтти.
– Пустякоуни-чепухоуни! – подхватил Уилл.
– Прекратите, – одернул детей Томми. – Мама рассказывает что-то важное.
Он выключил косилку и с улыбкой сверху вниз смотрел на Лизу.
– Да! – Генри перебрался к ней на колени. – Рассказывай.
– Ладно… – начала Лиза, обнимая Генри и судорожно соображая, что бы такое им рассказать, чтобы они не испугались. – Она обожала мороженое. А еще она любила, когда мы все, вместе с моими сестрами и братом, устраивались на диванчике у окна и целый день ели мороженое и играли в разные игры.
– Совсем как ты, мамочка, – улыбнулся Генри.
Он видит ее такой? Она такой стала? Господи, что может быть приятнее!
– Да, как я.
Генри крепко обхватил ее обеими руками, и тут Томми спросил:
– Кто хочет под разбрызгиватель?
– Я! – завопила Дейзи и помчалась на середину лужайки.
Генри пулей сорвался с ее коленей и вместе с братьями бросился догонять сестру. Томми отвернул кран. Пронизанные солнцем струи воды взмыли в воздух. По траве кругами с визгом носились дети, а над ними плясали крошечные радуги.
Подошел и сел рядом Томми. Он смотрел куда-то выше ее лба и ухмылялся.
– Что такое? – спросила она.
Он поднял брови.
– Томми! В чем дело?
Он густо захохотал:
– Прости, но твоя голова…
– О господи! – Она быстро провела рукой по засохшей до состояния корки краске. – Я и забыла.
– Выглядит очень мило.
– Бесподобно, не сомневаюсь.
– Шикарно! – Он наклонился и поцеловал ее.
Врет, конечно. Но она ему благодарна за это. Даже если ее больше устроила бы правда, это не значит, что она не способна оценить ловкую увертку, искусную выдумку.
Он присел на одеяло, и она привалилась к нему, ощутила его надежную основательность.
– Как ты себя чувствуешь?
