Летописцы считают, что время создания основания карнакского храма относится ко времени правления одиннадцатой династии. Именно тогда Фивы превратились из незначительного поселения в крупный процветающий город в среднем течении Нила — здесь пересекались пути из Нубии и Пунта, с Красного моря и больших оазисов западной пустыни. К началу правления двенадцатой династии культ Амона уже главенствовал в Фивах. К этому времени относится и сооружение первых огромных его строений.
— И вновь я перебиваю тебя, юный халиф, — заговорил Алим. — Откуда, во имя всех богов, знаешь ты все это?! Я могу поклясться, что для обретения подобных знаний тебе бы понадобились годы и годы. Ты же столь юн…
— Я напомню тебе, зримый маг, тот миг, когда услышал первый зов своей прекрасной Хаят.
— Я помню это.
— А помнишь ли ты старика Ждущего, того самого, что завидовал мне, пусть и белой завистью?
— Помню, как же не помнить сей пляшущий скелет.
— Именно он, твой «пляшущий скелет», и подарил мне все эти поистине гигантские знания — просто сделал так, чтобы я узнал все то, что знает он. Я даже представляю, как именно он это сделал, хотя вряд ли найду в каком-нибудь из языков мира слова для описания этой магической манипуляции. Быть может, когда-нибудь позже…
Алим кивнул: о да! знаний Ждущего хватило бы на сотню нормальных мудрецов. Теперь понятно, почему мысли юного халифа бегут быстрее его речей.
«Однако, во имя Аллаха всесильного, почему мне, некогда знатоку всего на свете, приходится все чаще задавать вопросы, как самому обыкновенному человеку?»
«Потому, мой друг, что разум твой некогда был направлен лишь на обретение знаний. А теперь он, как и разум любого человека, занят одновременно многими мыслями, начиная с того, хочется ли тебе сейчас ужинать, и заканчивая тем, почему так жмет именно левый башмак».
Безмолвные пояснения Хаят дышали заботой, однако Алим в глубине души ощутил, что лишь забота Камили доставляет ему удовольствие.
«Благодарю тебя, повелительница».
«Не благодари меня, маг».
Мераб, конечно, не слышал этого разговора. Он по-прежнему стоял у окна и смотрел теперь уже на полуночь, где из песков и небытия поднимались к нему храмы и пилоны великой некогда страны.
— Похоже, главный храм Амона начался со святилища, сооруженного фараоном Сенусертом Первым. Кроме того, он возвел и небольшой храм, который разумно было бы назвать «молельней» или «часовней». Фараоны, следует заметить, были настоящими сатрапами, отдавая все до последнего фельса из своей казны на сооружение всего двух усыпальниц для себя и нового храма для бога Амона. Они без особого уважения относились к труду своих предшественников, ради собственной славы всегда готовы были разорить храм, который теми был возведен. Даже если против этого, зачастую почти неведомого им предшественника, они ничего не имели. Но когда к делу примешивались личные обиды или вражда… О, одна такая драма более чем отчетливо видна в Карнаке.
Изгнав из страны гиксосов, фараоны восемнадцатой династии вновь объединили Верхние и Нижние Земли, пройдя целой волной завоевательных войн далеко за пределы Нильской долины. Египет стал богатым и могущественным, и это сразу отразилось на строительстве храма Амона, воистину столь же бесконечном, как и сама история воцарения всех египетских династий.
Аменхотеп I строит алебастровый храм; Тутмос I сооружает три великолепных пилона, ведущие к храму, и гипостильный колонный зал; царица Хатшепсут возводит зал из кварцитовых блоков для ритуальной ладьи Амона и ряд других строений, а также четыре высоких обелиска.
— Почему-то мне это напоминает одаривание невесты. В моей деревне некогда был такой обычай: тот, кто одарит девушку наиболее щедро, и станет ее мужем.
— Совсем недурной обычай, — остановив свой рассказ, заметил Мераб. — И, главное, что дары-то в этом случае не покинут семью, а лишь послужат ее славе и богатству.
— Похоже, мой ученый друг, что твои фараоны были не умнее деревенских женихов.
— Не знаю, мой маг, не знаю. Сего знания нет в моем разуме.
— Тогда продолжай свой рассказ. Должно быть, звонкие имена правителей земли Кемет не звучали долгие тысячи лет, ибо они мне напоминают одновременно и страшные заклинания, и музыку варваров.
— Быть может, друг мой, ты и прав…
Свиток тридцать третий
И Мераб продолжил свой рассказ:
— Вернемся же к храму Амона и его фараонам-строителям. Наследник Хатшепсут и ее соправитель Тутмос III в первую очередь решил, что следует стереть с лица земли все, что связано с именем его тетки. У Тутмоса были основания ее ненавидеть. После смерти великий фараон Тутмос I оставил царство сыну знатной наложницы Тутмосу II, и тот, дабы упрочить свои права на престол, тут же женился на своей сводной сестре, молодой и прекрасной принцессе Хатшепсут — дочери главной жены своего отца. Восемнадцать лет брат и сестра правили Египтом, а когда Тутмос II умер, престол должен был перейти к его сыну, десятилетнему Тутмосу III, происхождение которого оставляло желать лучшего: его матерью была простая наложница.
В первые два года правления юного Тутмоса ничего не менялось; страной управляла от имени племянника Хатшепсут. Но затем царице надоело оставаться лишь соправительницей и она совершила настоящий бескровный переворот: женщина объявила себя фараоном. Царицу поддержали могущественные вельможи, опасавшиеся, что с молодым фараоном к управлению страной придут жадные до власти и уставшие ждать своего часа стяжатели. Почти двадцать лет Тутмос ничего не мог поделать со своей теткой. Жизнь проходила, а энергичная царица оказалась на редкость живучей и никак не желала отдавать племяннику трон. Только тридцатилетним, весьма зрелым по тем временам человеком, Тутмосу удалось избавиться от тетки, которая умерла, а может, была умерщвлена. Все последующие годы своего правления Тутмос III выискивал по царству барельефы, статуи, надписи, созданные по приказу Хатшепсут, и разрушал их, чтобы стереть с лица земли даже память о ней.
В Карнаке Тутмос решил разделаться с громадными обелисками Хатшепсут, каждый из которых превышал в высоту тридцать локтей. Казалось бы, самым простым было разрушить их и заменить своими. Но, возможно из-за противодействия могущественных жрецов Амона, Тутмос не решился на такое, а поступил на редкость неразумно, чтобы не сказать «по-дурацки»: он приказал возвести стены и замуровать в них обелиски, чтобы никто больше тех не видел.
Для этого следовало построить соответствующие по высоте стены. Стена поднялась на шестьдесят локтей, и… почему-то на этом сооружение тюрьмы для обелисков было прекращено. По сей день они, словно жирафьи головы, возвышаются над своей тюремной стеной.
Зато с барельефами и надписями Хатшепсут Тутмос расправился беспощадно. Лица царицы сбивались долотом, картуши с ее именем стесывались, образуя глубокие рубцы-ямы. Правда, не везде получилось как задумывалось: должно быть, исполнители во все времена могут быть одинаково нерадивы, ибо все следы царствования Хатшепсут Тутмосу уничтожить не удалось.
