Стоило бабушке обратиться мыслями к прошлому, как черты лица у нее сделались мягче, морщины разгладились, и я подумала, что в молодости она была прехорошенькая.
Когда она наконец заговорила, голос ее зазвучал негромко, мелодично и проникновенно, он завораживал — как голос Шахерезады из сказок «Тысяча и одна ночь»:
— Твой отец, Бретт, женился на твоей матери почти сорок лет назад. Тогда мне было только тридцать шесть, и твой дедушка, Бретт, был еще жив. Когда твои родители переехали к нам на ферму, я не сомневалась, что буду жить с Кларенсом до конца своих дней. Дедушка очень нежно относился к Каролине, и когда она объявила, что беременна и хочет выйти замуж за Эдварда, он не стал ей перечить.
Я слушала рассказ бабушки, не пытаясь вставить хотя бы слово. Я была занята возведением вокруг себя глухой стены, которая должна была оградить меня от того, что мне предстояло узнать.
— Когда на ферме появился Эдвард, меня поразила его энергия. В этом смысле он был полным антиподом тихоне Кларенсу. Эдвард был артистичен, остроумен и очень хорош собой. Каролина была от него без ума.
Бабушка глубоко вздохнула и продолжила свой рассказ:
— Каролина была красива, но мыслила она прямолинейно, и ей не хватало душевной тонкости. Разговаривать с ней было непросто — прямо как с Кларенсом, из которого я каждое слово вытягивала как клещами. Кроме того, она не мыслила себе жизни вне фермы и страдала, если ей приходилось отсюда уезжать, пусть и ненадолго. Это она настояла на том, чтобы они с Эдвардом жили с нами на ферме.
Думаю, Эдвард ее любил, что не помешало ему прийти к выводу, что Каролина — копия своего отца, так сказать, папенькина дочка. Когда Эдвард пытался за обедом шутить, я умирала со смеху, Каролина же и Кларенс лишь недоуменно переглядывались и хлопали глазами. По этой причине мы с Эдвардом невольно стали единомышленниками — хотя бы по той причине, что наши близкие нас не понимали.
По воскресеньям мы стали ездить верхом. Это лучшее развлечение из тех, что может себе позволить обитатель фермы. Часами катались по округе и без конца болтали, поскольку дома нам все больше приходилось помалкивать. Говорили об искусстве, литературе, философии и обсуждали книги, которые читали. Наша семья, таким образом, разделилась на два маленьких лагеря с собственными интересами, которые почти не пересекались с интересами другой стороны.
Когда родился Райан, мы все четверо сразу вокруг него забегали: делили заботы по уходу за ним, всячески опекали и баловали, читали книжки и играли с ним. На целых семь лет жизнь на ферме превратилась в настоящую идиллию. Маленький Райан собрал вокруг себя все наше семейство, и интересы ребенка стали для всех нас определяющими.
Потом заболел твой дедушка. Поначалу у него была простуда, на которую никто из нас не обратил особого внимания, но простуда переросла в бронхит, а бронхит — в вирусную пневмонию. Прошло каких-нибудь девять дней — и его не стало.
Это был страшный удар — для меня и Каролины. Для Каролины в особенности, поскольку она была беременна тобой. Она сразу же слегла и не встала с постели даже в день похорон Кларенса. Впрочем, я и сама ходила по дому как сомнамбула, так что все заботы взял на себя Эдвард. Он похоронил твоего дедушку по первому разряду, а также занялся переоформлением собственности и прочими бумажными делами, хотя своим душеприказчиком Кларенс в завещании назначил меня.
Бабушка посмотрела на меня, и в ее глазах блеснули слезы.
— Ты родилась через две недели после того, как умер твой дедушка. Каролина пребывала в депрессии еще несколько месяцев, поэтому о тебе и о Райане заботилась я. Это позволило мне вновь обрести душевное равновесие, я очень привязалась к тебе с Райаном и полюбила вас как собственных детей. Каролина же, наоборот, ушла с головой в свое горе, и я уже стала подумывать, что она будет предаваться скорби и печали вечно. Она занавесила окна своей комнаты черными шторами, редко поднималась с постели, и жить с ней было все равно что жить с призраком. Главное же, она никого не хотела видеть: ни меня, ни Эдварда, даже вас с Райаном.
В те годы врачи мало что знали о депрессии и не умели ее лечить. Правда, нашелся умник, который предложил вывести Каролину из ступора с помощью шоковой терапии, но я, разумеется, это предложение отвергла.
Так все и шло — я чувствовала себя без Кларенса одиноко, а Эдвард был глубоко несчастен с Каролиной. Стоило ему только подняться к ней в комнату, как она сразу же его оттуда гнала. Это повторялось несколько раз, и он перестал к ней заходить. Через два месяца Эдвард подошел ко мне и сказал, что ему нужно серьезно со мной поговорить. Я догадывалась, что разговор предстоит неприятный, но тем не менее на его предложение согласилась.
Мы прогулялись по лесу до нашего фамильного кладбища, где Эдвард, стоя среди надгробий, сказал, что мириться с нынешним положением вещей он больше не в силах, и сообщил мне о своем намерении уехать с фермы. Я умоляла его остаться, поскольку мысль о двух маленьких детях и больной дочери на моем попечении приводила меня в отчаяние.
Бабушка перевела дух, а когда заговорила снова, голос у нее дрожал.
— Стояло лето, всюду бурлила жизнь, а в ветвях дерева пела свою песенку малиновка. Эти звуки были такими чарующими и одновременно такими печальными, что я не выдержала и расплакалась. Эдвард, желая успокоить, обнял меня… А потом произошло то, чего я до сих пор не могу себе простить. То ли от жалости к себе, то ли от одиночества, то ли по той причине, что объятия Эдварда особенно остро напомнили мне о потере мужа, но я обхватила лицо Эдварда руками и поцеловала его в губы.
Лицо Райана болезненно сморщилось, а все мое тело стало сотрясаться от противной мелкой дрожи. Бабушка, глядя прямо перед собой, продолжала говорить:
— В нас обоих оказалось столько нерастраченных сил и скрытых желаний, что мы, раз поцеловавшись, уже не могли остановиться.
Я замерла, отказываясь верить услышанному.
— Нет, — прошептала я едва слышно, чувствуя, что еще немного — и я потеряю сознание.
Бабушка сверкнула глазами.
— Я была тогда не в себе — как ты не понимаешь? — сухо сказала она.
— Стало быть, ты с ним трахнулась? — высоким, срывающимся голосом произнесла я и залилась истерическим смехом.
Бабушка отвела взгляд и обиженно сжала губы. Немного успокоившись, она заговорила прежним — ровным и спокойным — голосом:
— Мне не хочется вдаваться в детали. Я просто пытаюсь объяснить, как все это произошло.
— Но как ты могла так поступить? — спросила я. — Это же было предательством по отношению к твоей дочери!
Бабушка замолчала и стала смотреть на затухавший огонь в камине.
— Заканчивай свой рассказ, раз уж ты его начала, — прошептал Райан.
Прошла минута, потом бабушка откашлялась и продолжила свое повествование:
— Я знала, что совершаю нечто совершенно непозволительное. Я знала, что это ужасная ошибка, но остановиться не могла. А Эдвард и не хотел останавливаться. — Бабушка покривила рот в горькой улыбке. — Моему зятю это понравилось.
