– Скоро потеплеет, – сказал он вслух. – Скоро я опять начну вонять, и толстые брюки, сейчас просто окоченелые, тоже, наверное, будут вонять. Неважно.
Банальные зимние проблемы его тоже не заботили. Конечно, не всегда было так. Годы (?) назад, когда бесплодный поиск или побег загнал его на ствол, он ненавидел холод. Холод скручивал его хижину, как автобусную остановку, и морозил его с явно личной и мелочной яростью. Холод избрал его, как пуля, надписанная именем паралитика. Ночь за ночью он кричал от боли под нажимом холода. Но в эту последнюю зиму холод на обычном своем пути лишь прошел сквозь него, и он просто замерз до смерти. Каждый сон выуживал из его слюны пронзительные вопли, мольбу к кому-то, кто мог бы его спасти. Каждое утро он вставал с грязных листьев и бумаг, служивших ему матрацем, с замерзшими соплями и слезами на бровях. В далеком прошлом звери бежали, когда он раздирал воздух своей мэкой, но тогда он кричал о чем-то. Теперь, когда он просто кричал, кролики и куницы не пугались. Он пришел к выводу, что они воспринимают этот крик, как его обычный лай. И когда бы эта тонкая дымка боли ни заставляла его морщиться, как в этот весенний день, он растягивал рот, терзая волосяные колтуны на лице, и на весь заповедник издавал свой вопль.
– Аааааааааррррррргхххххххх! О, алло!
Крик превратился в приветствие, ибо старик разглядел семилетнего мальчика, бегущего к его дереву, с великой осторожностью пробираясь через каждый сугроб. Совсем запыхавшееся дитя помахало рукой. Он был младшим сыном владельца местной гостиницы для туристов.
– Привет! Привет! Дядя!
Ребенок не приходился старику родственником. Он использовал это слово в чарующей комбинации уважения к древности и потирания пальцами при «ай-я-яй», ибо он знал, что старик бесстыден и наполовину не в себе.
– Привет, мой милый!
– Привет, Дядя. Как твое сотрясение?
– Забирайся! Я по тебе соскучился. Мы сегодня можем раздеться.
– Я не могу сегодня, Дядя.
– Пожалуйста.
– У меня сегодня нет времени. Расскажи мне историю, Дядя.
– Если у тебя нет времени забраться на дерево, у тебя нет времени и историю слушать. Сегодня тепло, можно раздеться.
– Ай, расскажи мне историю про индейцев, ты же так часто божишься, что когда-нибудь сделаешь из них книгу, хотя какое мне дело, получится у тебя или нет.
– Не жалей меня, мальчик.
– Заткнись, грязный придурок!
– Забирайся, ох, ну же. Низенькое же дерево. Я расскажу тебе историю.
– Рассказывай оттуда, нечего тут, я знаю, что твоим пальчикам не терпится, а мне-то что в лоб что по лбу, – я тут присяду.
– Садись здесь! Я расчищу место.
– Меня уже тошнит от тебя, Дядя. Трави уже.
– Осторожнее. Смотри, как садишься! Ты так погубишь свое тельце. Мускулы бедра должны быть задействованы. Держи маленькие ягодицы подальше от пяток, на приличном расстоянии, а то чрезмерно разовьются ягодичные мышцы.
– Меня спрашивали, говоришь ли ты гадости, когда на тебя в лесу натыкаются дети.
– Кто спрашивал?
– Никто. Ничего, если я пописаю?
– Я знал, что ты хороший мальчик. Осторожнее с рейтузами. Нарисуй свое имя.
– Историю, Дядя! И, может быть, потом я скажу «может быть».
– Хорошо. Слушай внимательно. Это замечательная история:
ИРОКЕЗСКИЙ
АНГЛИЙСКИЙ
ФРАНЦУЗСКИЙ
Ганигаоно
Могавк
Аньеры
Онайотекаоно
Онейда
Оннейут
Онундагаоно
Онондага
Оннонтаге
Гвеугвехоно
Каюга
Гойогуин
Нундаваоно
Сенека
Цоннонтуан
Ирокезское окончание «оно» («onon» во французском) означает просто «люди».
– Спасибо, Дядя. До свидания.
– Мне что, на колени встать?
– Я же просил не говорить гадких слов. Сегодня утром, не знаю зачем, я рассказал о нас местной полиции.
– В деталях?
– Пришлось.
– Например?
– Например, про твою холодную странную руку на моей маленькой сморщенной мошонке.
– И что они сказали?
– Сказали, что подозревали тебя много лет.
Старик остановился на шоссе, дергая рукой, как делают автостопщики. Машина за машиной проносились мимо. Водители, которым он не казался страшилищем, думали, что он крайне отталкивающий старик, – они не позволили бы ему коснуться своей двери. В лесах позади него католики, участники облавы, рыскали по кустам. Лучшее, на что он мог рассчитывать, попав к ним в руки, – избиение до смерти и невыразимые ласки, как ласкали Лоуренса турки[266]. Над ним на провода взгромоздились первые вороны этого года, устроились между столбами, точно косточки конторских счет. Его башмаки высасывали из грязи воду, как пара корней. Останется дымка боли, когда он забудет эту весну, – а он должен ее забыть. Движения было мало, но оно регулярно отвергало его, обдавая крошечными воздушными взрывами всякий раз, когда крыло машины лязгало мимо. Внезапно, как если бы действие замерло на киноэкране, в кляксе, текущей мимо него, материализовался «олдсмобиль». За рулем сидела прекрасная девушка, наверное, светловолосая домохозяйка. Ее маленькие руки, легко повисшие сверху на руле, были покрыты изящными белыми перчатками, и те вплывали в ее запястья, как пара великолепных скучающих акробатов. Она вела машину без усилия, словно указатель на планшетке у спиритов. Ее волосы были распущены, и она привыкла к быстрым автомобилям.
– Забирайся. – Она говорила лишь с ветровым стеклом. – Постарайся ничего не запачкать.
Он втащил себя на кожаное сиденье рядом с ней, и ему пришлось несколько раз хлопнуть дверцей, чтобы не прищемить свои лохмотья. Не считая обуви, ниже подлокотника кресла она была голой, и держала огни приборной доски включенными, чтобы это было заметно наверняка. Машина взяла с места, и ее осыпали камни и дробь, поскольку облава добралась до границы леса. Он заметил, что на предельной скорости она повернула вентилятор, чтобы тот играл с волосами у нее на лобке.
– Вы замужем? – спросил он.
– Что если да?
