Аньмэй Су
Сороки
Вчера моя дочь сказала мне: «Мой брак распадается».
И теперь она только и делает, что смотрит, как он разваливается. Она лежит на кушетке у психиатра и выжимает из себя слезы по поводу этого позора. И я думаю, она будет лежать там до тех пор, пока больше нечему будет разваливаться, не о чем плакать, пока все не перегорит.
Она плачет: «У меня нет выбора! Нет выбора!» — и не знает, что делает свой выбор, если не сопротивляется. Можно потерять свой шанс навсегда, если не пытаться его удержать.
Я знаю это, потому что меня воспитали по-китайски: учили не иметь собственных желаний, проглатывать чужие невзгоды, давиться собственной горечью.
И хотя я учила свою дочь прямо противоположному, она стала точно такой же! Может быть, потому что характером она пошла в меня и родилась женщиной. А я пошла характером в свою мать и тоже родилась женщиной. Все мы как ступеньки, шаг за шагом продвигаемся вверх или вниз, но все идем одним путем.
Я знаю, что значит молчать, слушать и смотреть, как будто твоя собственная жизнь только сон. Если не хочется смотреть, можно закрыть глаза. Но что делать, когда не хочется слушать? Я до сих пор слышу то, что случилось более шестидесяти лет назад.
Когда моя мать впервые приехала в дом моего дяди в Нинбо, я ее совсем не знала. Мне было девять лет, и я уже несколько лет ее не видела. Но я знала, что это моя мать, потому что чувствовала ее боль.
— Не смотри на эту женщину, — предупреждала меня тетя. — Она уронила свое лицо, бросила его в поток, текущий к востоку. Дух рода утерян ею навсегда. То, что ты видишь, — это просто разложившаяся плоть, порочная, прогнившая до костей.
Но я смотрела на свою мать. Она не выглядела порочной. Мне хотелось дотронуться до ее лица, так похожего на мое.
Да, на ней была чудная иностранная одежда. Но она не сказала ни слова в ответ, когда моя тетя проклинала ее. Она склонила голову еще ниже, когда мой дядя дал ей пощечину за то, что она назвала его братом. Она плакала от всего сердца, когда умерла Попо, хотя Попо, ее мать, выгнала ее из дому много лет назад. И после похорон Попо она не перечила моему дяде и приготовилась к возвращению в Тяньцзинь. Она жила там с тех пор, как, запятнав позором свое вдовство, стала третьей наложницей какого-то богача.
Неужели она уедет без меня? Такой вопрос я не могла задать. Я была ребенком. Я могла только смотреть и слушать.
В ночь накануне своего отъезда она прижимала мою голову к себе, как бы стараясь защитить от опасности, которой я не знала. Она еще не успела уехать, а я уже плакала о том, как бы вернуть ее. И пока я лежала, уткнувшись в ее колени, она рассказала мне одну историю.
— Аньмэй, — прошептала она, — ты видела маленькую черепашку, которая живет в пруду?
Я кивнула. Речь шла о прудике у нас во дворе, и я часто баламутила палкой спокойную воду, чтобы заставить черепаху выплыть из-под камней.
— Когда я была маленькой девочкой, черепаха уже жила там, — сказала мама. — Я часто сидела у пруда и наблюдала за тем, как она поднимается к поверхности воды, хватая воздух своим острым клювом. Это очень старая черепаха.
Я хорошо представляла себе эту черепаху и знала, что мама говорит именно о ней.