«И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».[30]
Город Прага проглотил нас не задумываясь… Мы не могли поразить столицу своими выходками, Праге было в общем-то наплевать, «город на семи холмах» видывал за свою историю и не таких обормоток… «Сердце Европы» – prah – «порог» – предел, у которого мы с Валерией должны были бы остановиться или перешагнуть через него и пойти дальше. Наверное, глупо, но, когда я гуляла по Праге одна, мне все время казалось, что я совершаю нечто вдвойне непотребное. Например, люблю Валерию на ступенях собора. Что само по себе между женщинами не положено, а возле собора – особенно. Когда я спускалась в метро и держалась за поручень эскалатора, я невольно представляла, что съезжаю вниз по ноге Валерии. Когда я быстро поднималась по ступеням и дыхание мое становилось прерывистым, я буквально чувствовала всем телом, как бьется сердце Валерии, как отзывается на мои прикосновения грудь Валерии, и я слышу – это ее прерывистое дыхание. Прости меня господи, но когда я видела перед собою готическую дверь, таинственную дверь, как сложенные для молитвы ладони, и вдруг эти ладони слегка раздвигаются… Я не буду говорить, что я себе представляла… Обнаженная Валерия лежала передо мною, когда я смотрела на раскинувшуюся Прагу с возвышенности. Остроконечные шпили, как согнутые в коленях ноги, рука Влтава и золотые браслеты на ней, Валерия множилась на отдельные образы – то узкая улица напоминала мне о тесных объятиях, то я видела родинку, как у Валерии, на щеке дома – и снова эти образы собирались воедино, и Валерия грезилась мне огромным и многоликим городом во всей своей наготе… Этому надо было положить конец, и тем более потому, что я стеснялась посмотреть в глаза обыкновенному мужчине, ну, самому обыкновенному, чтобы он не догадался – как я его хочу, прости господи…
Работа для меня нашлась без затруднений – я просто-напросто поставила в известность свою родную тетю, мол, планы изменились и продолжать обучение я не собираюсь. Тетка поохала, известила об этом родителей и предложила мне место в семейной сувенирной лавке. Я продавала пивные кружки безумным туристам, которые забредали в этот уголок Праги, от нечего делать листала иллюстрированные журналы, дважды в день наведывался мой дядя. «Как идет торговля?» – «Как обычно!» Я зевала, дядя хлопал в ладоши, я прекращала зевать, дядя хохотал, и лавочка приносила нашей семье небольшой, но стабильный доход. Конечно, кроме пивных кружек различного объема и формы, на полках стояли глиняные солдаты Швейки, лежали кожаные сумки, сумочки и портмоне, пылилась посуда из чешского хрусталя, выпендривались туристические буклеты, и падали декоративные тарелки с нарисованными пьяницами, которые молились: «Господи, да пускай все сгинет и пройдет, но только наша жажда останется во веки веков, аминь». Я щелкала по носу какого-нибудь Швейка и закрывала сувенирную лавочку около шести часов вечера – безумные туристы отправлялись в питейные заведения… Дрыгая ногами, я подтягивала на себе колготки и шла домой, в наше с Валерией однокомнатное пристанище. «Тебе не надоело?» За первый месяц в Праге мы с Валерией облазили множество мест и ресторанчиков, но знакомиться с молодыми людьми принципиально не хотели – «надо оглядеться как следует, подруга». К нам постоянно проявляли интерес, а мы продолжали корчить из себя что-то особенное, а на самом деле это разновидность провинциалок, попавших в большой город. Они либо бросаются под первого встречного, либо погибают, но не сдаются, высокомерно поглядывая на всех. Но тем не менее мы подхватывали на лету шарм и манеры женщин этого города, через месяц уже капризничали в модных магазинах и перестали шляться по всем питейным заведениям подряд, от захудалой пивной до лучшего ресторана на Вацлавской площади. Мы сумели подобрать для себя то, что надо, и успокоились, как молодожены после медового месяца. Прекратили выдергивать себя каждый вечер прочь из дома – как ночные бабочки устремляются на панель. «Скажи, тебе надоело?..» Не в этом дело… Я шарахалась от мужчин, как закомплексованная девственница, я не знала ничего другого, кроме объятий Валерии, и когда однажды в метро на эскалаторе я увидела красивого парня и неожиданно для меня это видение закончилось непроизвольным оргазмом, я поняла, что пора… Этот парень не обратил на меня никакого внимания, проехал себе мимо, я пошатнулась. «Вам плохо?» – спросила у меня какая-то женщина. Мне было тогда хорошо… Только со временем я стала Кики, обрела собственные манеры и другую разговорную речь, могла послать куда угодно и отбрить кого угодно, научилась флиртовать одним мизинцем и видеть мужчин насквозь, но скорее всего осталась в душе Яной Райчек, прости меня господи… Прости меня и за то, что обращаюсь к тебе с маленькой буквы, ибо нести подобный вздор и произносить имя твое с заглавной буквы кажется мне еще более богохульным…
Как-то вечером я нашла повод поругаться с Валерией, демонстративно оделась, размахивая перед носом у Валерии черными чулками, и отправилась в одиночестве в ресторан. У меня не было определенного плана, и план подсел ко мне за столик сам, предлагая разделить с ним трапезу, а не заполнять дымом пустые стаканы. Я окинула его беглым взглядом и совершенно не запомнила – блондин ли он, лысый или брюнет, потому что мне было наплевать… Наплевать, что скажет теперь Валерия, думала я, возвращаясь рано утром домой в черных чулках, наплевать, как ночная бабочка, по улицам Праги, наплевать, рано утром в вечерних туфлях… На входную дверь была накинута цепочка, я хлопнула дверью и позвонила, Валерия сняла дверную цепочку и встретила меня на пороге совершенно голая… В комнате витал запах перегара, валялись в кресле мужские штаны с подтяжками, он вышел из туалета, весело помахивая хвостиком. «Привет!» – поздоровался он со мной и даже не прикрылся, а продолжал стоять «руки в боки», рассматривать меня и улыбаться. «Надевай штаны и уматывай», – сказала ему Валерия. «Ой, какие мы утром грозные…» – сказал он, намекая очевидно, что ночью Валерия была с ним любезнее. Он ушел через пять минут, совсем не принц из Монако, а мужчина средних лет, пузатый вдобавок. «Этот член на колесиках я прикатила сюда в три часа ночи, когда поняла, что ты не думаешь возвращаться», – сказала мне Валерия, и я почувствовала по ее интонации, что мы снова изменились… «Пора бы нам повзрослеть», – добавила Валерия. Я посопела немного и согласилась: «Пора бы». Каждая из нас не хотела в этой квартире оставаться и вспоминать проведенное вместе время, наталкиваясь на углы и стены – мы разъехались по разным углам Праги…
«И сказал мне Ангел: что ты дивишься? я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего ее…»[31]
Вначале я пожила немного у тетки, потом сняла новую квартиру и пожила там, вначале с одним парнем, а потом с другим. Меня звали «замуж», я кричала: «Ау! Ау! Плохо слышно!», приглашала к себе в гости Валерию, приходила к ней и спрашивала: «Как ты живешь?» – «А вот так…» – отвечала Валерия, раздвигала ноги и хохотала. Она все еще работала в рекламном агентстве, я все еще работала в сувенирной лавке, шли годы, мы очень часто с Валерией встречались, иногда спали вместе, меняли работу, мужчин, одежду, привычки и снова обменивались мужчинами, вроде бы соревнуясь – с кем им было лучше, но иногда получалось, что лучше всего мне было с Валерией. Наверное, наверняка я любила Валерию с самого детства. «А если бы?..» А если бы она превратилась в мужчину – я перестала бы ее любить… Не спрашивай меня, господи, – почему, я сама этого не знаю. Потому что мужчины – это мужчины, а Валерия – это конец света. Вот мой ответ. У меня нет ни капельки лесбийских наклонностей – я пробовала переспать с другой женщиной, но даже в щеку поцеловать ее не смогла. Не вру и не оправдываюсь… А с Валерией все было для меня органично, все уравновешенно – ее одиночество, эксцентричность, фигура, мои школьные воспоминания, первые опыты любви, женское обаяние Валерии, ее характер, взаимопонимание без слов, ее ласки, умение приготовить быстрый обед – если убрать отсюда хоть капельку, я потеряла бы равновесие и разлюбила Валерию навсегда. Во всяком случае, спать бы с ней перестала. Какая тут взаимосвязь между сексом и хорошо приготовленным кексом – не мне решать, господи… Однажды я сфотографировала Валерию «по частям», чтобы развлечь Валерию во время ее весенней депрессии. «Зачем ты это делаешь?» – безвольно спросила у меня Валерия, ежась, как червяк, под фотоаппаратом. «Поляроид» в моих руках гудел, выбрасывая наружу квадратные фотографии – тоскливый глаз, кровавые губы, бледная рука. Это были все те же составляющие Валерии, но поникшие, как унылая Прага – когда стекает во Влтаву черная грязь со снегом и нет никакого удовольствия глядеть на серое человеческое месиво. Оно растекается по улицам, молча и настороженно. Никто не радуется самому себе – ни город, ни люди. «Зачем ты?..» Валерия слабо сопротивлялась, я щелкала фотовспышкой и размалевала Валерию губной помадой, как вампира. «Зачем ты издеваешься?» Валерия неожиданно для меня разрыдалась. Честное слово, я долгое время не могла понять природу депрессии. Я пыталась механически вывести Валерию из этого состояния, покуда однажды не почувствовала все то же самое. И не было у депрессии настоящих причин, как не было причин у погоды, а только какая-то высшая закономерность, какие-то вселенские грехи. Они внезапно концентрируются в нашей душе, и мы испытываем муки за все человечество… За все, что совершили мы и не мы, за все, что можем совершить и совершаем… Тогда я обняла Валерию и прорыдала с ней полвечера…
