Тулупова отдраила ванную комнату — от зеркала до потолка. Когда терла кафель и швы, не думала ни о чем, кроме структуры поверхности и способах подобраться к ее чистоте. Хотела начать убирать в туалете, но чистящая паста закончилась. Тулупова, не раздумывая и минуты, быстро оделась, спустилась вниз на лифте, перешла на противоположную сторону улицы, сто метров в горку и еще столько же в глубь квартала — там находилась хозяйственная лавка и магазин с собачьим и кошачьим кормом, дверь у них была одна, общая. Когда она заходила, видела мальчишку лет десяти, который мерз возле входа, а когда с покупками вышла, он обратился к ней:
— Тетенька, купите рыбок.
— Что?! Каких рыбок? — не поняла сразу Тулупова.
— Вот, — и мальчишка достал из-за пазухи небольшую банку. — Меченосцы. Все разные: красный, черный и пятнистый. Тетенька, купите…
— Какая я тебе тетенька! Ты должен быть сейчас в школе…
— Женщина, — поправился коренастый, с деревенской хитрецой паренек, которого только сейчас Людмила повнимательней рассмотрела. — Мне деньги очень нужны, купите. Недорого. Сто рублей за всех. Называются “Ксифофорус Геллера”.
— Как?
— Ксифофорус Геллера.
— Как ты это выговариваешь?! Мне их кормить-то нечем… они помрут… — сраженная латынью, внутренне уже согласилась купить Тулупова.
— А я вам корм отсыплю…
— …и аквариума нет.
— А им и в банке хорошо. Они неприхотливые, — и добавил: — Веселые!
— Да уж, веселее некуда… — сказала Людмила и полезла за деньгами в сумку.
— Вы знаете — у них самки могут превращаться в самцов, — продолжал рекламировать товар мальчишка.
— Почему? — спросила Тулупова.
— Не знаю, — ответил мальчик. — Наверное, надоело самками быть.
Дома, заполняя большую трехлитровую банку водой и выпуская в нее “Ксифофорус Геллера”, она догадалась, что же на самом деле купила. Черный, с красноватыми плавниками, настороженный и быстрый — это Хирсанов, на своей черной машине, важный, богатый; красный, яркий и легкий — это Вольнов, а пятнистый, совсем как в своем клетчатом пиджаке, — Аркадий Раппопорт. Тулупова решила так. Она поставила банку на подоконник и довольно долго смотрела, как бессмысленно перемещаются ошарашенные простором и светом рыбки.
“Привет, ребята, — тихо сказала Людмила Тулупова. — Попались. С кем из вас можно Новый год встретить? А? Ни с кем. Может, вы и не мужчины вовсе?..”
Она взглянула на часы и решила прервать уборку — не успевала, надо было ехать в библиотеку на работу. И поехала.
Хирсанов прошел по коридору президентского этажа, дошел до поста службы безопасности и рамки металлоискателя, показал удостоверение — его проверили по списку, сдал выключенный мобильный телефон в ячейку сейфа, получил ключ от него, расстегнул молнию на кожаной папке, показал ее содержимое, и его пропустили дальше к приемной. Он всегда думал, что на такой высоте власти немного людей и много желающих на нее попасть, а вот он идет по красной ковровой дорожке — она всегда здесь такого цвета, и при той и при этой власти, — и он всегда находился рядом. В непосредственной близости с теми и тем, самым главным, кто решает, подписывает, от кого все зависят; если все пройдет удачно, он закрепится на этой высоте и войдет в узкий круг тех, кто не сдает телефон в ячейку и никогда не подвергается досмотру. Хирсанов сдает и, значит, его еще в чем-то подозревают, он не до конца свой. Его могут подозревать в измене, в терроризме, в том, что он может украсть святое время верховной власти, но наступит час “икс” — не исключено, что это произойдет сегодня и он сможет встать так близко, как будет удобно ему. Он сам станет частью этой высоты, это будет его коридор, его этаж, его уровень. Хирсанов поймал себя на том, что его греют, в сущности, детские мысли: “быть первым”, “иметь самые лучшие игрушки”. “Но — мы так устроены, — рассуждал он, — нам нужны лучшие женщины, лучшие машины, большие деньги, полная свобода, а это, значит, несвобода для других и поэтому…”
— Кирилл Леонардович, вам надо подождать в третьей приемной, — остановила стройный поток его мыслей женщина сорока лет, референт президента. — Пройдите, вот туда.
— Спасибо, я знаю, — сказал Хирсанов, давая понять, что он здесь все-таки не первый раз.
— Я позову, как только он сможет принять. Вы в резерве.
Хирсанов прошел в комнату с диванами, телевизором и минеральной водой на журнальном столе. Там уже сидели в креслах соавторы проекта, Мирзоян и Свиридов.
— Привет, Кирилл.
Он пожал им руки, сел рядом и для порядка спросил:
— Ну что, когда? Что-нибудь известно?
Оба пожали плечами. Говорить что-то или обсуждать было неудобно, все знали, что помещение прослушивается и все снимается на камеру. Ждали, поглядывая друг на друга и по сторонам, но взгляд ни на чем не задерживался.
Вольнов отсидел в кафе полтора часа и выпил несколько чашек чая. Он думал о том, что его вчерашний испуг имеет непонятное происхождение. Он придумал для него специальное название, почти научное, где-то он его слышал, читал, но сейчас казалось, что оно свое, придуманное и очень точное — социальное одиночество. В его комканых, кислых рассуждениях оно было похоже на то, что у него в семье, — то же самое одиночество, только в семье, со Светкой. Он вспомнил, что называл ее так, когда только познакомились, ему хотелось с ней долго говорить, строить общие планы. Он писал о ней чуть ли не каждый день в газеты, спортивные журналы, и взахлеб, а теперь — ничего: холод, боязнь, страх выяснения отношений, вот она приехала и лучше бы не приезжала. Был какой-то бесчувственный, дежурный секс и ничего. Никому об этом не расскажешь — механически держишься за семью, ребенка, квартиру, а зачем, надолго ли его хватит? Так же, думал он, и в стране, где кипяченая вода, поданная ему сейчас в виде чая, за четыре доллара, если переводить с рублей, а что? И тут обман! И тут что-то не так — все не так в его жизни. Вот если бы он нашел такую, как Тулупова, которая бы любила за то, что он есть, жив, за то, что он может доставить удовольствие женщине. С ней бы — Новый год и новая жизнь. Все эти чемпионаты — мир, Европа — что они против простой жизни с любимой женщиной — ноль. Вот он знает, что будет в стране через год-полтора, когда они введут в действие свой план разведения мостов, начнется новая игра, полетят головы, и что ему от
того — он не собирается бросаться спасать страну? И от чего спасать, хотелось бы понять? Зачем? Кому об этом расскажешь? Что это изменит? И что изменит развод со Светкой — ничего. И выходило у Вольнова, что, как ни крутись, ни дрыгай ногами, ни сопротивляйся, чай останется чаем и не станет водкой — те же четыре доллара — но денег уже не жалко и хочется бросить машину и надраться по-настоящему, крепко, чтобы никакие мысли в голову не лезли.
Прошло полтора часа. Вольнов вернулся в приемную руководителя клуба — тот уже был на месте.
— Заходите, — пригласила секретарша.
