— Она знает, что мы с тобой любовники?
— Конечно, — лгу я.
— Но тогда это немного странно. Она ничего не говорила про нас?
Что-то в ее манере говорить смущает меня.
— Сказала только, что хочет тебя видеть, — говорю я и обнимаю ее за плечи.
Мы стоим перед большим мрачным домом на Сандбюннвейен. Марианне косится на дом. Гасит ногой брошенный на холодную землю окурок.
— О, Господи! — вздыхает она.
— Ты никогда здесь не была?
— Нет, — отвечает она. — Когда Аня начала брать уроки у Сельмы Люнге, она уже миновала стадию ученических вечеров. Но Сельма Люнге один раз приходила к нам. Я помню, что в основном она общалась с Бруром.
Я киваю. Марианне чувствует мое беспокойство.
— Все будет хорошо, — успокаивает она меня.
Осмелюсь ли я обнимать ее за плечи, когда нам откроют дверь? Будет ли это моя месть Сельме Люнге, хватит ли у меня смелости показать ей, что мы с Марианне любовники? Достаточно ли я силен для этого?
Я ни в чем не уверен. У меня такое чувство, будто меня лишили способности думать самостоятельно. Две зрелых опытных женщины думают за меня, определяют мою жизнь. Может, я просто ищу в них маму? Может, все так просто? Прямой, как бревно, я стою рядом с Марианне Скууг, когда нам открывают дверь. И хотя я вижу перед собой только безумное лицо Турфинна Люнге, мне хочется поклониться.
— Добрый день, добрый день, — Турфинн Люнге хихикает, как всегда, и взмахивает руками, чуть не задевая Марианне.
Я вижу, что на нем сегодня парадный костюм от Сигрюн Берг — розовато-лиловый пиджак из жесткой грубой шерсти. Самая верная отличительная черта интеллектуала в Норвегии в 1970 году. Кроме того, на нем маленький смешной оловянный значок под воротничком — признак того, что он гуманитарий, свободомыслящий пастор или служитель культуры. Как бы то ни было, а он решил украсить себя этим значком. Этот вечер должен быть необычным. От Турфинна даже пахнет старой, горьковатой туалетной водой после бритья. Но волосы по-прежнему торчат во все стороны. Он впускает нас в дом с глубоким театральным поклоном. Хитро, думаю я. Этим театральным поклоном он словно выражает нам свое презрение, но обвинить его в невежливости невозможно. Однако он не такой. С каждым разом мне все больше и больше нравится Турфинн Люнге. В мире так мало искренней неуклюжести и доброты.
— Входите, пожалуйста, — заикаясь, говорит он. — Позвольте взять ваши пальто. — Он с чрезмерной заботливостью берет нашу верхнюю одежду и вешает ее в шкаф в прихожей, словно исполняет роль лакея в старой, замшелой комедии.
А где же Сельма Люнге? — думаю я, стоя в своем смешном костюме, который купил, когда мы хоронили маму. Я давно из него вырос. Когда Марианне увидела меня в нем, она, по-моему, хотела что-то сказать, но воздержалась, словно не позволила себе войти в традиционную роль заботливой мамаши.
Мы в некоторой растерянности стоим в прихожей, как будто ждем, когда гофмаршал распахнет перед нами двери. Наконец из дверей гостиной появляется Сельма Люнге. Она тоже в бирюзовом платье. Две дамы в бирюзовых платьях. Не думаю, что Сельме Люнге понравилось, что на Марианне Скууг платье того же цвета. Женщины быстро оглядывают друг друга, отмечают все детали и только потом обмениваются рукопожатием.
— Спасибо за последнюю встречу, — говорит Сельма Люнге.
— И вам тоже, — говорит Марианне. — Мы виделись на похоронах Ани.
Я стою между двумя женщинами, играющими важную роль в моей жизни. Без них я — ничто. Турфинн Люнге смотрит на нас, словно мы некие красивые экземпляры человеческого вида.
— Пройдемте в гостиную и немного выпьем, — приглашает Сельма Люнге.
А где же дети? — думаю я. Такое впечатление, что их всегда куда-то отправляют из дома. Кошки я тоже не вижу.
— А где кошка? — спрашиваю я.
— Она в моей спальне, — отвечает Сельма Люнге. — Наша кошка не очень любит общество. Хорошо еще, что она терпит моих учеников.
Что это, она намеренно сообщает нам, что у них с Турфинном разные спальни? — думаю я.
На столике приготовлены бутылки. Виски. Джин. Коньяк «Ансбах Уральт». Тоник и содовая.
— Что будете пить? — спрашивает Сельма Люнге и вопросительно смотрит на Марианне.
— Джин с тоником, — отвечает Марианне.
— Мне то же самое, — прошу я.
— Молодые люди не должны пить водку, — замечает Сельма Люнге.
— Я почти никогда не пью водку, — говорю я.
— Мне тоже джин с тоником, — просит Турфинн Люнге.
Сельма Люнге наполняет бокалы. Я слежу за взглядом Марианне. Она осматривает комнату, но вид у нее не слишком заинтересованный.
— Это хороший рояль? — спрашивает она.
— Пусть Аксель скажет, — отвечает Сельма Люнге, словно назначает меня своим глашатаем.
— Да, — говорю я. — Очень хороший.
— Такой же, как Анин?
— За ними следят одни и те же мастера. Но мастера, делающие «Бёзендорфер», придерживаются иной философии, чем мастера, делающие «Стейнвей».
— Не будем сейчас в это углубляться, — просит Сельма Люнге.
О чем еще нам говорить? — думаю я. Турфинн Люнге сидит на краешке стула и, глядя в пол, водит по нему ногами. Он явно предоставил своей жене право вести беседу.
— Как хорошо, что Аксель смог снять у вас комнату, — говорит Сельма Люнге Марианне.
— Да, меня в моем положении это тоже очень устраивает.
— Трагедии, которые вам пришлось пережить, вызвали во всех нас глубокое сочувствие, — серьезно говорит Сельма Люнге.
— Все пошло по злой спирали, — спокойно замечает Марианне. — Я упрекаю себя за то, что не поняла сразу, как это опасно.
— Об этом не обязательно говорить, — робко замечает Турфинн Люнге, поднимая глаза от пола.
— Да нет, я не против, — успокаивает его Марианне.
— Аня обладала редким талантом, — говорит Сельма Люнге.
— Да, но у нее не было детства, — вздыхает Марианне. — С самого начала ее папа и мама обращались с ней, словно она была их ровесницей. Наверное, я была слишком молода, чтобы понять, что ей нужно. Когда становишься матерью в восемнадцать лет, большой соблазн сделать из дочери подругу.
— Она была вашей подругой?
— Да, получается, что так. Мне никогда не приходило в голову ее воспитывать. У нее была сильная воля. Я даже не заметила, когда она почти перестала есть. Разве не парадоксально, что слишком большое уважение к человеку может его убить?
— Вы не убили Аню, — возражает Сельма Люнге, не меньше меня пораженная неожиданным откровением Марианне.
— Так получается. Косвенно я виновата и в смерти Брура. Можно я закурю? У вас тут курят?
