Отец. Погоди-ка две чуточки.
Отец. Я тебе уже сколько раз говорил, надоело говорить.
Мать. Не закатывай рукава, так лучше.
Он услышал, как меняется ритм его дыхания, почувствовал, как погружается в истому, знакомую, хотя он ощущает ее впервые. Древняя неспешная монотонность, затрудненное дыхание — известны из истории, знакомы до мельчайших подробностей.
Прежде чем делать заказ, снимите мерку с головы.
Отец. Есть разговор, сынок.
Что это, он понял сразу. Разве тут спутаешь: написано аршинными буквами, сияет издалека в ночи. Стало ритмом морских волн, ритмом корабля, плывущего навстречу утру, туда, где солнце.
К изрезанному оврагами горному склону над гаванью Джунии лепились дома, в лучах рассвета похожие на воспаленно-алые прыщики. На набережной у пристани, где высаживались пассажиры, стояло несколько грузовиков с открытыми кузовами, нагруженных продуктами и напитками. Едва все сошли, на пароме появились уборщики. Каютами по правому борту верхней палубы ведал хромой старик. Обнаружив на койке неподвижно лежащего человека, он окинул взглядом его небритое, покрытое кровавой коростой лицо и грязную одежду, осторожно приложил пальцы к его бледному горлу, дожидаясь, не дрогнет ли какая-нибудь жилка. Затем произнес молитву и покопался в вещах мертвеца: не позарился ни на деньги в тощем кошельке, ни на добротные ботинки, ни на сумку и ее содержимое, но решил, что ничем не согрешит перед покойным, забрав его паспорт и прочие документы, — в Бейруте милицейским можно сбыть любую бумажку, лишь бы там значились фамилия и номер.
Со стороны шоссе донесся шум: захлопнулась автомобильная дверца, отъехала какая-то машина. Скотт помедлил, подумал, далеко не сразу обернулся, чтобы глянуть в окно над кухонным столом. Кто, интересно, пойдет к дому пешком? Редкие гости подъезжают на автомобилях прямо к крыльцу. От мойки, где Скотт стоял и драил ковшик, в окно ничего толком не разглядишь, но переходить на другое место он поленился: кто бы это ни был, рано или поздно появится в окне, начнет впаривать Бога, или дикую природу, или гибель жизни на Земле. А может, и не появится. Редкие посетители подъезжают по ухабистому проселку на своих пикапах или фургонах, чтобы что-то доставить или отремонтировать, обычно это люди со знакомыми лицами, в стоптанных ботинках.
Скотт еще раза три-четыре провел по ковшику щеткой и снова обернулся, и, конечно же, это оказалась Карен, очень похожая на саму себя при их первой встрече, — мечтательница, сидящая на облаке в летний день, выплывшая прямо из головы Билла, размахивающая хозяйственной сумкой. От мойки он не отошел. Сполоснул ковшик водой, поработал щеткой, сполоснул — и опять щеткой, и опять сполоснул. Услышал, как она поднимается на крыльцо и открывает дверь. Вошла в прихожую — а он продолжал споласкивать не оборачиваясь, глядя на кран.
Она сказала:
— Я не стала звонить, просто взяла от автовокзала такси. Денег у меня осталось тюк-в-тюк — только на такси и чаевые, я специально хотела приехать промотавшейся вконец.
— Ветер распахнул дверь и кое-кого принес. Ну и ну.
— Если честно, у меня есть два доллара.
Он не оборачивался. Ну вот, теперь придется перестраиваться. Уже несколько лет он считал, что рожден для амплуа покинутого друга или брошенного любовника. Мы все знаем: то, чего мы втайне страшимся, никакая не тайна, а нечто всем известное и неистребимое, обещающее повторяться снова и снова. Он завернул кран, поставил ковшик на сушилку, выждал.
— Спроси меня, рада ли я, что вернулась. Я по тебе скучала. Как ты, нормально?
— С Биллом не пересекалась? — спросил он.
— Я его словно бы все время видела, ну, знаешь… А так — нет. Ты ничего не слышал?
— Все тихо.
— Я вернулась, потому что боялась, у тебя не все ладно. И потому что по тебе скучала.
— Я тут нашел чем заняться. Кое-что сделал, кое-что разобрал.
— Ты всегда ценил труд до седьмого пота.
— Да, старина Скотт не меняется, — сказал он.
Его голос звучал как-то незнакомо. Наверно,
подумал он, из-за того, что я давно ни с кем не разговаривал вслух. Но возможно, виновата ситуация. Говорить было опасно: он не знал, в какую сторону покатится фраза, к некоему тезису или, с равным успехом, к его полному антитезису. Сейчас Скотт мог качнуться в любом направлении, среагировать так или сяк — все выйдет естественно. Он был лишь косвенно причастен к тому, что срывалось с его языка, и потому в его замечаниях ощущалась нехорошая, с легкой гнильцой беспечность.
— Конечно, вполне возможно, ты предпочитаешь жить один, — сказала она. — Я это знаю. Я знаю, что уехала, наверно, не в самый лучший для тебя момент. Но я искренне считала…
— Знаю.
— Мы с тобой никогда не были попугайчиками-неразлучниками.
— Не переживай, — сказал он.
— У меня плохо получаются такого типа разговоры.
— Знаю. Не переживай. Мы оба не в своей тарелке.
— Из Нью-Йорка не звонила, с автовокзала не позвонила.
— Это не вокзал. Ты вечно говоришь "автовокзал". А это жалкая касса в помещении магазина.
— Потому что телефону я не доверяю, — сказала она.
Он обернулся, присмотрелся к ней: выглядела она просто ужасно. Подошел, обнял. Ее затрясло, он покрепче прижал ее к себе, а потом отступил назад, чтобы осмотреть с головы до ног. Она плакала — вздрагивала словно от рыданий, кривила лицо, но слезы не текли, губы вытянулись в ниточку, глаза погасли; он положил ей руку на затылок, ласково привлек к себе.
Они перешли шоссе и долго гуляли по лесу, гуськом по тропке выбрались на заросшую кочедыжником поляну. Карен сказала Скотту, что привезла с собой фотографии, контрольки Бритиной сессии с Биллом. Он отмолчался, но у него отлегло от сердца: обида заглажена, ущерб частично компенсирован, и на том спасибо. Карен сказала, что Брита не будет публиковать фотографии без разрешения Билла или Скотта.
Почти всю ночь они обнимались, прижимались друг к другу влажными телами или просто лежали как придется, ничком, навзничь, сплетались ногами, то говорили, то не говорили, то забывались легким целомудренным сном, то любили друг друга усердно — как дрова рубили, дружно пыхтели, сливались где-то в незнаемых глубинах своих тел; или Карен говорила, а Скотт смеялся, упиваясь тем, как она изображает нью - йоркскую разноголосицу: там блеют и брешут, рвут-мечут и без ножа режут; или Скотт говорил ей, что контур ее лица впечатан в сетчатку его глаз, и потому иногда он видит ее, когда, например, ест суп, видит лицо, парящее в облаке ее волос, — точно лазерное шоу по мотивам Боттичелли.
На следующее утро они съездили за двадцать две мили, чтобы купить лупу и световой столик{12}.
После обеда освободили письменный стол на чердаке и разложили контрольки. Двенадцать листов специальной пленки, на каждом — тридцать шесть черно-белых отпечатков: шесть полосок по шесть кадров. Листы формата восемь с половиной на одиннадцать дюймов, каждый кадр — полтора дюйма в длину, один дюйм в высоту.
