Следом явился Законник в сопровождении графини Парабимби и троих девок, наряженных как раз для закулисных интриг.
— Я встретил его, — шепнул Шас, — он еле тащился по Перс-стрит, м-да, по Брунсвик-стрит.
— En route?[492]— спросила Фрика.
— Hein?[493]
— Он шел сюда?
— Увы, — сказал Шас, — дорогая мисс Фрика, он не стал объяснять мне, собирается он сюда или нет.
Гаэл обиженным голосом обратился к Б. М.:
— Вот человек, который хочет знать, кто такой Оуэн!
— Немыслимо! — ответил Б. М. — Вы изумляете меня.
— Речь идет о сладкоголосом?[494]— сказал рыжеволосый сын Хана.
Острие произнесенной Белым Медведем колкости засверкало на солнце.
— Вот emmerdeur![495]— зло ухмыльнулся он. — Сладкоголосый.
Графиня Парабимби отпрянула:
— Что вы сказали?
Из-за кулис возникла Фрика.
— Почему задерживаются девочки, — сказала она. Трудно было разобрать, вопрос ли это.
— А ваша сестра, — полюбопытствовал пасторалист, — ваша очаровательная сестра, где она, хотелось бы знать.
— К несчастью, — внезапно вступила в разговор Бельдам, — в постели, ей нехорошо. Мы все очень огорчены.
— Надеюсь, Мадам, — сказал Законник, — ничего серьезного?
— Спасибо, нет. К счастью, нет. Легкое недомогание. Бедный маленький Одуванчик!
Мадам тяжело вздохнула.
Белый Медведь со значением взглянул на Гаэла.
— Какие девочки? — осведомился он.
— Фиалка, — сердце Поэта затрепетало, — Лилли Ниэри, Ольга, Мириам, Альга, Ариана, высокая Тиб, изящная Сиб, Кэти, Альба. — Фрика спешила, а девушек было слишком много.
— Альба! — вскричал Б. М. — Альба! Она!
— А почему, — вставила Графиня, — Альба, кто бы она ни была, а не, скажем, Батская ткачиха?[496]
Один из неописуемых принес благие вести. Девушки прибыли.
— Они девушки, — сказал пасторалист, — вне всякого сомнения. Но теш это девушки?
Клянемся Богом, они были девушки, он был совершенно прав. Но те ли это были девушки?
— Думаю, можно начинать, — сказала младшая Фрика и, принимая во внимание, что и старшая Фрика не видела никаких помех и препятствий к началу вечера, поднялась на помост и открыла закуски. Затем, повернувшись спиной к высокому сервировочному столику, с замечательным крылатым жестом побитой камнями добродетели она утвердила такую последовательность: — Крюшон с красным вином! Лимонный сок с содовой! Чай! Кофе! Какао! Овальтин! Форс!
— Много крика, — сказал пасторалист, — и мало шерсти.
Самые голодные из верных поспешили к ней.
Два романиста, библиофил и его любовница, палеограф, виолист д'аморе с инструментом в сумке, популярный пародист с сестрой и шестью дочерьми, еще более популярный профессор Херскрита и Сравнительной Яйцелогии, черный лемур, которого тошнило от выпитого, невоздержанный носитель языка, арифмоман с больной простатой, только что вернувшийся из московских заповедников коммунист-декоратор, купец, два мрачных еврея, восходящая шлюха, еще три поэта со своими Лаурами, недружелюбный чичисбей, неизбежный посланник четвертой власти, фаланга штурмовиков с Графтон-стрит и Джем Хиггинс прибыли теперь скопом. Не успели они рассеяться по дому, как Парабимби, тем вечером вполне одинокая птичка по причине отсутствия своего мужа Графа, который не сумел сопровождать ее, потому что его объе…, взяла на себя роль Фрики, за что, как уже говорилось ранее, ее горячо поблагодарила Бельдам.
— Я всего лишь, — сказала Графиня, — констатирую.
Она подержала под подбородком блюдечко, словно то была открытка на святое причастие. Потом беззвучно опустила чашку в выемку.
— Превосходный, — сказала она, — превосходнейший форс.
Мадам Фрика оскалила зубы в улыбке.
— Я так рада, — сказала она, — так рада.
Профессора Херскрита и Сравнительной
Яйцелогии нигде не было видно. Но это не имело значения, ему не за это платили деньги. Его задача состояла в том, чтобы его слушали. Слушали же его везде и слышали ясно.
— Когда бессмертный Байрон, — бомботал он, — покинув Равенну, отплыл к дальним берегам, чтобы геройская смерть положила конец его бессмертной хандре…
— Равенна! — воскликнула Графиня, и память тронула тщательно настроенные струны ее сердца. — Кто-то упомянул Равенну?
— Можно мне, — сказала восходящая шлюха, — сандвич. Яйцо, помидор, огурец.
— А знаете ли вы, — вставил Законник, — что у шведов не меньше семидесяти разновидностей сморброда?
Послышался голос арифмомана.
— Дуга, — сказал он, снисходя до собравшихся в великой простоте своих слов, — длиннее хорды.
— Мадам знает Равенну? — сказал палеограф.
— Знаю ли я Равенну! — воскликнула Парабимби. — Разумеется, я знаю Равенну. Сладчайший и благородный город.
— Вам, конечно, известно, — сказал Законник, — что именно там умер Данте?
— Совершенно точно, — сказала Парабимби, — умер.
— Вы, конечно, знаете, — подхватил палеограф, — что его гробница находится на Пьяцца Байрон? Я переложил его эпитафию на героические куплеты.
— Вы, конечно, знаете, — сказал Законник, — что при Велизарии…
— Моя дорогая, — сказала Парабимби, обращаясь к Бельдам, — как все замечательно! Какой прекрасный вечер, они чувствуют себя почти как дома. Я заявляю, — заявила она, — что завидую вашему умению принимать гостей.
Бельдам вяло отмахнулась от комплиментов. По правде, это был вечер Калекен. По правде, все устроила Калекен. Она почти не принимала участия в подготовке. Она просто сидит здесь, розовато-лиловая и изможденная. Она просто утомленная измученная старая Норна.
— На мой взгляд, — безапелляционно рокотал яйцевед, — величайшим триумфом человеческой мысли было математическое выведение факта существования Нептуна из наблюдения эксцентричностей орбиты Урана.
— И вашей, — сказал Б. М. Это, если угодно, было золотое яблоко и гравюра на серебре.
Парабимби окаменела.
