– Да, да, разумеется, – покивал головой следователь, слегка удивленный таким приступом беспамятства человека, который часами читал лекции по древней истории студентам, не заглядывая в записи.
– Господин профессор, я принужден еще просить вас об одной любезности. Можно взглянуть на вашу дачу, ведь именно там заболел Петр Викентьевич?
– Я распоряжусь, вас проводят, – глухо ответил Соболев. – Я сам, как вы понимаете, не в состоянии сопровождать вас.
– Не извольте беспокоиться, разве что записочку тамошней прислуге, чтоб впустили. Я и без сопровождения обойдусь, чай не в пустыне.
Сердюков мысленно крякнул. Эка, брякнул неудачно, неловко вышло. Он вовсе не хотел обидеть профессора. Ах, как некрасиво, неделикатно, не стоило так говорить!
Викентий Илларионович поднял голову и посмотрел на собеседника долгим тяжелым взглядом. Что, мол, возьмешь, с этих бестактных полицейских!
Сердюков, наконец, покинул квартиру профессора. Что ж, может быть, преступник – загадочный Северов? Неизвестная столичным медицинским светилам болезнь, стремительное исчезновение, странные порошки и мази. И разве сам Соболев не чувствует подозрительности своего постояльца, странности и сомнительности событий?
– Запамятовал я, барин здешний, профессор Соболев, что на третьем этаже живет, сказал мне, да я забыл, письмо он отправлял не так давно, то ли в Одессу, то ли в Ростов?
– В Одессу, Одессу, ваше высокоблагородие.
– Как можно-с! Сам на почту носил! Тут недалеко, за вторым переулочком и направо.
– И адрес помнишь? – хитро сощурился Сердюков.
Глава двадцать седьмая
Неожиданная свадьба сына поставила супругов Соболевых в тупик. Не так каждый из них представлял себе это знаменательное семейное событие. Пришлось плести околесицу знакомым о романтическом приключении юных влюбленных, эдакой блажи, которая, разумеется, была известна родственникам. После водворения новобрачных в родительский дом состоялся свадебный обед, с подарками и гостями, все как полагается, чтобы, упаси бог, не пошло разговоров и пересудов о недостойном поведении сына известного профессора.
А потом наступили будни, которые часто столь унылы и безрадостны, что самая горячая любовь выветривается из юной головы. Зоя, хоть и была молода, но внутреннее чутье подсказывало ей, что нельзя быстро сдаваться на волю семейных неурядиц. Недовольство и косые взгляды свекрови, тяжелый деспотичный нрав свекра, беспомощность супруга, нет, это не те препоны, которые она не может преодолеть во имя своего счастья. Она будет послушна, нежна и добра с родителями. Для мужа пылкая, страстная, но в то же время последовательная и прямая, если нужно чего-то добиваться. Ну и что с того, что Петя так зависим от воли родителей! Это пройдет, просто он еще очень молод. Да и жизнь его складывалась так хорошо, что не нужно было заботиться о хлебе насущном или искать смысл жизни и строить её по-особому, как это сделал брат. Нет, она будет счастлива во что бы то ни стало! Ведь Петенька её так хорош, так нежен, так добр и заботлив, что даже невозможно выразить словами.
Но всякий раз, когда Зоя выпархивала из своей опочивальни, кружась, подпрыгивая, напевая, и наталкивалась на свекровь, ей казалось, что в этот миг, она получала удар в грудь, её обливало ледяной водой. Как ни старалась бедная невестка, какой смирной и покорной ни была, ничего не менялось. И невольно сознание возвращалось к крамольной мысли о том, что вовсе не в Зое и дело-то! Она по-прежнему пыталась, хотя и безуспешно, сложить свои разрозненные наблюдения в единое целое. Но червь тяжелых подозрений уже начал свою работу.
К тому же Зою чрезвычайно удручало то обстоятельство, что после её замужества брат почти перестал бывать у Соболевых. Она относила это на счет его недовольства тайным венчанием. Но всякий раз, когда она навещала его в прежней квартире, то находила его доброжелательным и любящим, совершенно как прежде. Мысль о том, что недовольство брата может распространяться на бесценного Петеньку, она просто гнала. Потому что сразу и без обиняков рассказала Егору о том, что именно она придумала план побега и венчания, в тот день, когда она демонстрировала «голую правду». Что именно она, Зоя, писала Лавру и просила помочь. Пете оставалось только подчиниться и принять все эти события как подарок судьбы.
Аристову было и больно и забавно слушать откровения сестры. Конечно, она поступила дурно, вызывающе. Но ведь и он сам готов был в любой миг совершить самый неистовый, безрассудный поступок, только бы получить любовь Серны. Нет, он уже остыл и не осуждал сестру. О другом были его думы. Как теперь жить? Как смотреть в глаза Соболеву и новому родственнику, мужу сестры, пропади они пропадом! Егор не принадлежал к породе ловких интриганов, которые заводят интрижки и романчики, пользуясь слепотой и наивностью мужей – своих друзей и родственников. Нет, Аристову все это было глубоко противно. Он редко обращался с молитвой к Богу, и если и просил Господа теперь, то только об одном – избавить его от недоступной любви. Забвения, забвения требовала исстрадавшаяся душа. Любимая женщина была рядом, руку протяни. Но и так далеко, что никогда, ни за что не приблизишься!
Что же делать? Сидеть в сторонке и терпеливо ждать, пока пройдут еще годы, и Создатель, наконец, призовет к себе старого мужа и освободит Серну от цепей опостылевшего брака? Это сродни тому, что голодному смотреть, как сытый доедает пышный обед. Надобно бежать, куда глаза глядят. Но куда же, куда?
Может снова туда же, в шуршащий песок, под знойное солнце?
А, брат, надеешься, что Альхор снова примет тебя и явит свои чудеса во второй раз? Но на то и чудеса, что они не повторяются дважды одному и тому же избраннику. Тогда что же было там, в доме Соболева? Разве не знамение Альхора? Полно, то бред, горячечный бред неутоленной страсти.
Но мысли о побеге, а именно так он называл свое грядущее путешествие, все чаще и чаще приходили ему в голову. Так куда же? Может и впрямь, опять в знойные пески? Одному, или позвать с собой этого безумца Северова? Да, они оба теперь безумны, заражены одним ядом – неистребимым желанием еще раз приблизиться к великой тайне Альхора.
Тем временем растаял снег, зазеленела трава и весна вступила в свои права. Потеплело и в доме Соболевых. Профессор и его жена как будто примирились с Зоей и, казалось, что прежняя приязнь снова потихоньку распускается, как нежные почки на деревьях. Это не могло не радовать Егора Федоровича, потому что всякий раз он испытывал глубочайший стыд, видя, что сестра чем-то удручена, но не может ему пожаловаться. По незначительным фразам, отдельным словам и жестам, он угадывал, что обожаемая Серафима Львовна и есть источник страдания его ненаглядной сестры.
Пришедшая весна оказалась на удивление дружной, теплой, веселой. Некоторые дни и вовсе стояли жаркие, точно в середине лета. Поэтому Соболевы раньше, чем обычно, засобирались на дачу. Ах, ну кто же из петербуржцев не знает этих хлопот о даче! Надобно долго искать, желательно по знакомым, торговаться с хозяевами, снять удачно, да так, чтобы и комфортно и недорого. Перевезти семейство, все устроить наилучшим способом, а потом все лето метаться между дачей и службой. А если лето выдастся дождливое, куда деваться, скука и тоска! Но не оставаться же в пыльном и душном Петербурге? Хорошо, у кого собственные дачи, но таких немного. То все люди состоятельные, солидные. Соболевы принадлежали к таким счастливцам.
