К чести несгибаемого фельдфебеля, он совсем даже не испугался, а то, что глаза закрыл, — так это дабы не видеть чужих страданий и не становиться вящим свидетелем столь интимного процесса, каковым является чья-то смерть…
К счастью, все окончилось благополучно — кровожадные существа были побеждены даже без его, Муделя, участия, и он мог наконец заняться своим боевым ранением. Правда, некоторые сомнения внесли в его бесхитростную солдатскую душу сказанные этим непонятным голосом слова относительно их немедленной гибели (кто это говорит, фельдфебель так и не понял да, впрочем, и не старался особенно понять), однако он без особого труда заставил себя не думать об этом — в конце концов не он сейчас старший по званию офицер…
Успокоившись, Мудель глубоко вздохнул и провернул колпачок шприц-тюбика, прокалывая перепонку однокубового резервуара. Вздохнув еще раз, выбрал место на бедре, куда, как когда-то объяснял ему санитар Карл Линкер из второго мотопехотного, следовало производить инъекцию, и, крепко зажмурившись, бесстрашно ткнул иглой…
Уколов Мудель боялся с детства… Точнее, с того самого момента, когда неуемное желание в кратчайший срок покорить двухколесного железного коня привело его на резко пахнущую карболкой больничную койку. После выписки будущий фельдфебель отметил в себе некоторые изменения, связанные как с категорическим неприятием всех видов и марок велосипедов, так и с паническим страхом перед самыми разнообразными медицинскими процедурами, коими во множестве пользовали его лечащие врачи…
Посему не стоит и удивляться, что рука фельдфебеля, помимо его воли, слегка отклонилась в сторону и игла, вместо затвердевших в ожидании болезненного укола бедренных мышц, вошла в мясистую ткань биокомпьютерного нервного волокна, возле которого возлежал раненый "солдат рейха"…
* * *
— Нет, ты посмотри, командир, что этот красавец сотворил! — Истерически хохочущий Окунь ткнул пальцем в сиротливо торчащий из белесого ствола пустой шприц-тюбик. — Решил облегчить нашему другу страдания и провел обезболивание по всем правилам военно-полевой медицины! Ой, не могу. — Лейтенант хлопнул по плечу испуганно сжавшегося и вконец обалдевшего Муделя. — Ну, звездец, чистое здоровье… Наследник Пирогова военный анестезиолог фельдфебель Мудель! Ну, че застыл-то? Давай, ампутируй теперь ему конечность, "гений, парадоксов друг"…
Московенко, мысли которого были весьма далеки от всех вместе взятых муделей, биокомпьютеров и растраченных не по назначению обезболивающих средств ("хотя неплохо было бы, конечно, чтобы нашего телепата на омнопоне "повело"), сдержанно хмыкнул и вновь собрался было начать свой первый и последний сеанс связи с Городом, но…
Вызванная последней сказанной фразой ассоциация не дала ему нажать на кнопку вызова… Что-то очень-очень далекое, неоформившееся еще в полноценную мысль, слабый отзвук всего того, о чем говорила Хранительница… Некое слово, ключ к недоступному пока знанию… Эфемерный призрак возможного спасения…
— Окунь, — сдавленным голосом позвал майор, лейтенант с готовностью обернулся к командиру и вопросительно качнул головой. — Повтори, что ты только что сказал…
Если Окунева и удивила просьба майора, то вида он не подал:
— Ну… наследник Пирогова… анестезиолог… ампутация… Что именно-то?
— Дальше… — Напрягшийся, словно почуявшая дичь борзая, Московенко, затаив дыхание, вслушивался в самого себя, ожидая появления того самого отзвука. — Дальше, Андрюшка…
Тот факт, что командир назвал его именно "Андрюшкой", кое-что да значил, и Окунь, старательно наморщив лоб, продолжил:
— Ампутируй конечность… гений… парадоксов друг… э… все, кажется… — Лейтенант осекся, увидев в глазах майора короткую вспышку понимания… Вот только понимания чего?
— Последнюю, Андрюша, повтори еще раз последнюю фразу… — Голос Московенко стал пугающе тихим, теперь он говорил едва различимым шепотом…
— Гений, парадоксов друг… — неуверенно повторил тот. — Это Александр Сергеевич Пушкин, великий русский поэт с очень хитрой и запутанной эфиопской родословной — стыдно не знать, товарищ майор, школьную программу за пятый класс! — в обычной своей манере докончил он.
Впрочем, Московенко его уже не слышал, вновь и вновь повторяя про себя то самое, ключевое, слово: "парадокс… парадокс… ПАРАДОКС"!
— Все нормально, Саша? — неуверенно осведомился Окунев, несколько испуганно глядя на пребывающего в легкой прострации командира. — А?
Губы майора изогнулись в легкой улыбке, и он неожиданно сильно хлопнул товарища по плечу:
— Все о’кей, Окунь, все о’кей… Теперь все будет хорошо, солдат. Мы выполним свою задачу. Прикройте меня, пока я буду разговаривать с Обирой, и, что бы ни случилось, не подпускайте тварей слишком близко. И не спрашивай ни о чем — я и сам половины не понимаю. Давай, Андрюха, работай… — С этими словами майор поднес к уху черный прямоугольник радиостанции и нажал наконец кнопку…
16
— Вот так… — удовлетворенно крякнул Монгол, примотав последнюю ручную гранату к корпусу заполненной соляркой нестандартной, на двенадцать литров, канистры. — Игра с осколочной гранатой — частая причина бытовых пожаров. Уважаемые родители, держите гранаты в недоступных для детей местах!
Он со скрежетом придвинул "снаряженную" канистру к трем двадцатилитровым товаркам и подмигнул помогающему ему немцу: "Вот так, фриц".
Не знакомый, видимо, с русской традицией называть всех немцев "фрицами", тот вежливо поправил:
— Меня зовут Курт, господин Мелофф. Монгол пожал плечами: "А какая разница?" и, видя непонимание в глазах солдата, усмехнулся:
— Ладно, ладно — пусть будет Курт. А что, камерад, любишь жареные персики? — Он похлопал по отозвавшемуся негромким гулом жестяному боку импровизированного зажигательного фугаса. — Вот и я не пробовал. Ну, ничего, скоро попробуем…
Этот исполненный глубочайшего смысла разговор мог бы продолжаться до бесконечности, однако в следующий момент неожиданно ожила радиостанция, и сквозь извечный эфирный шум прорвался на удивление четко слышимый голос майора:
— Город, я Станция, прием…
Не ожидавший услышать именно этот голос, Музыкальный чуть ли не подскочил на месте и, дотянувшись до передней панели РДС, довернул верньер громкости почти до отказа: что бы ни сказал сейчас майор, это имели право слышать все защитники Города…
А в заставленном сложными приборами подземном зале точно так же метнулась к лежащей на столе портативной рации разом побледневшая Хранительница… Схватив пластиковую коробочку, она переключила ее в режим передачи и, стараясь говорить своим обычным голосом (удавалось плохо — голос предательски дрожал и срывался), ответила — почти что выкрикнула:
— Станция, я Город, слышу вас, прием…
Словно отделяя прошлое от будущего, то, что она уже знала, от того, что еще только предстояло узнать, щелкнул тумблер переключения режима, и в уши ударил, опережая новое сердечное сокращение, успевший стать таким родным голос:
