Привык или полюбил?
От этой мысли меня прошиб холодный пот. Влюбляться в нее точно в моих планах не было.
—Я все ее детство пропустил. Просто из-за того что не мог смириться что Валентины нет, а она есть. Я же не хотел ее. Умолял жену на аборт пойти. Знал прекрасно чем все это закончится может. Но она родила. Жизнь свою за нее отдала, а я ее не уберег. Если Лера калекой останется я себе этого не прощу.
—Она сильная, с ней все будет хорошо,— в моих словах ни капли уверенности.
Хотелось бы чтобы это и в самом деле было так.
—Да, справится. Обязательно. А потом уже будем что-то решать. Главное из всего этого дерьма выкарабкаться.
Ночь тянется безумно долго, но несмотря на усталость никто из нас не спешит уезжать. Даже глаз не смыкаем. Напряженно вслушиваемся в звуки в коридоре, сидим напротив операционной, где сейчас сражаются за будущее Леры врачи.
—Она с выставки последней вернулась очень расстроенная,— нарушаю я тишину.— Ее картины раскритиковали. Она ревела.
—Мне Игнат присылал отчет, знаю.
—Я пробил этих критиков. Там есть один наш,— глаза в глаза, Смоленскому не нужно больше ничего говорить. Он и так все понял. Карьера этого “признанного мировым обществом художника” закончится быстро.
—Сбросишь мне имя.
—Хорошо.
И снова напряженная тишина. Я все поглядываю на время, не знаю куда деть себя. Наконец-то дверь операционной распахивается. Я моментально подрываюсь и стаю на ноги.
Выжидающе смотрю на серьезные и уставшие лица бригады хирургов.
—Мы все сделали, но процесс восстановления будет не быстрым.
Я делаю вдох полной грудью, глаза щиплет.
—Когда ее можно увидеть?— спрашиваю тихо, рядом ждет ответа и ее отец.
—Не раньше завтрашнего утра. Поезжайте домой, если будут какие-то изменения вам обязательно сообщат.
—Я останусь,— сразу же говорю я.
—Давид, не глупи,— на мое плечо ложится рука Смоленского.— Нам всем нужно хорошенько выспаться и отойти от этого всего. Ты сейчас Лере ничем не поможешь. Нужно ехать домой.
Умом понимаю что он прав, но ноги приросли к месту.
—Когда можно будет транспортировать Леру? Я хочу перевезти ее в частную клинику,— обращается к хирургу Смоленский.
—У нас позаботятся о ней не хуже, чем там. Поверьте. Если вы переживаете за условия, то мы выделим лучшую палату. Полгода назад у нас сделали ремонт. Персонал высококвалифицированый и ничуть не хуже чем в частных клиниках. Лишние телодвижения в ее состоянии ни к чему. Даже если вы наймете вертолет.
—Хорошо. Если что нужно — говорите, не стесняйтесь,— соглашается Смоленский и кивком указывает мне в сторону лифта.
Я нехотя следую за ним и его охраной, которая все то время была тоже здесь.
За руль мне не дают сесть. Домой отвозит водитель Смоленского. Оно и к лучшему, я так устал, что засыпаю на ходу.
Вхожу в квартиру и сразу чувствую пустоту. Надо же, столько лет жил и привык что кроме кота никого здесь нет. А сейчас как-то не по себе от этого холода и тишины.
Я поплелся в спальню.
Простыни пахнут ею. Под одеялом ее коротенькая ночная сорочка. Теплые носочки на стуле. Она всегда мерзнет в ноги, но посреди ночи стаскивает их.
Тоскливо как-то. И чувство вины за случившееся гложет.
Ну кто мешал мне заткнуться, когда это требовалось? Кто мешал не выпустить ее из дома? Знал же что в таком состоянии ей нельзя было за руль садиться. Но думал только о себе.
Глава 48. ДавидВ палату к Лере вошел утром, но застыл на пороге, не в силах подойти ближе. Она лежала вся обмотанная бинтами, такая маленькая и беззащитная, что захотелось вдруг отгородить ее от всего мира.
На ее ноге какая-то железная конструкция. Из носа торчит трубка. Из вены катетер. Смотреть невыносимо на это все.
Бледная, осунувшаяся, все еще без сознания. Или же просто спит под препаратами после тяжелой операции.
И это все моя вина.
Только моя.
Еще день назад она улыбалась, строила какие-то планы, а теперь неизвестно когда самостоятельно ходить сможет, не то что на отдых лететь. Теперь она даже на четвертый этаж к нам подняться будет не в силах. Но это уже и не понадобится …
Я взял вазу и наполнил водой. Поставил в нее букет ирисов. Старался не думать о плохом. Сел на стул рядом с Лерой и долго сидел, не сводя с нее взгляда. Думал о многом. Особенно о том, как сложилась бы наша жизнь, откажи я тогда Смоленскому.
Сейчас служить на заставе не казалось мне такой плохой идеей. По крайней мере Лера была бы в порядке. Цела и невредима.
Скользнул взглядом по ее тонким ножкам, которые я так любил поглаживать, когда лежали по вечерам и смотрели кино. На них наверняка останутся шрамы. Это в лучшем случае…
Ей бы найти какого-то хорошего парня ее возраста. Не меня. Я ей совсем не подхожу. Как и она мне.
Сидел у ее постели до тех пор, пока в палату не вошел Смоленский. Поздоровались кивком, обменялись новостями и прогнозами врачей. Я ушел, а он остался дежурить в палате Леры. Почему-то не хотелось чтобы, проснувшись, первым она увидела меня. Это неправильно. Особенно после того что натворил.
Ее держали на обезболивающих, первую неделю она то приходила в себя, то проваливаясь в забытие, корчась от боли. Если бы мог — забрал бы эту боль себе. Всю до единой капли. Но все что мне остается — быть рядом и надеется что все срастется правильно, что не случится никакого отторжения винтов, пластинок и всего того железа, что сейчас находится в ее ногах.
А когда она окончательно пришла в себя — не смог заставить себя показаться ей на глаза. Мне, тридцатилетнему мужику, было стыдно за свои слова и поступки. Впервые в жизни.
И я прятался словно мальчишка, заливая горе алкоголем. Живя под одно крышей с двумя котами и надеясь, что она когда-то сможет меня простить.
Я звонил ее отцу каждый день. Знал что ей предстоит еще одна операция. И что через месяц-полтора ее отправят в Швейцарию на реабилитацию. Там есть специализированный центр для таких травм как у Леры. Прогнозы были неплохими, но никто не давал гарантию того, что она будет ходить без чьей-то помощи.
Три недели спустя я все же нашел в себе силы пойти к ней. Нужно было поставить точку во всем этом. Прямо сейчас. Принять правильные решения. Исправить все. Откатить обратно.
Я открыл дверь и сразу же встретился с ее потухшим взглядом. Щеки уже розовее, выглядит лучше чем я видел ее в последний раз, но глаза… словно мертвые. И посмотрела на меня с таким презрением и ненавистью, что я остановился посреди палаты, не решаясь подойти ближе.
