— Ну а вы? — спросил Селмер. — Куда вы собираетесь?
— На север, — сказала Рейчел. — К Северному полюсу или как можно ближе к нему. Капитан согласен.
— Зачем?
— Хочу его увидеть.
— Да вы же там закоченеете, — предостерег Селмер.
— В трюме полно всяких мехов.
— Ну конечно, — подхватил он, — там полно всяких мехов, и мешков с золотыми дублонами и бриллиантами, и сундуков с изделиями из слоновой кости и ценного дерева, украшенными жемчугом и сапфирами.
Рейчел улыбнулась.
— Именно так и есть.
— Ну не знаю, — сказал Тео, — в таком случае не исключено, что мне захочется плыть с вами.
— Как хотите, — ответила Рейчел.
Вслед за чем они кончили свою трапезу и встали из-за стола.
Покидая столовую, Тео задержался перед картинами, висевшими на стенах. Большей частью это были пейзажи, выполненные с чрезмерной заботой о реализме. Одна из них изображала мужчину и женщину на фоне хаотического пейзажа. На другой большой парусник наискось пересекал морской простор.
Едва Тео поднялся из полутьмы на палубу, как резкий дневной свет полоснул его по глазам, точно бритвой. Порывшись в карманах, он отыскал темные очки, полученные от Арбогаста. Одно стекло разбилось — наверняка одновременно с часами, когда он упал на берегу. Значит, теперь придется до самого Кантона созерцать залитый солнцем мир в двух ипостасях — черной и светлой, ну да ничего, в Кантоне он купит себе новые очки. Тео взглянул на небо.
В Кантоне, две недели спустя, они встретились с Арбогастом, который пересек океан на своей моторке, путями, ведомыми только ему одному. С ним была Вера. Они снова сели на корабль, и корабль отплыл.
Через два месяца после того, как они пересекли Китайское и Японское моря, а затем и Охотское, оставив позади справа острова Рюкю и Кюсю, а позади слева — острова Уруп и Итуруп, они подошли к Алеутским островам, разбросанным по воде, как зернышки четок, соединяющих Датч-Харбор и Усть-Камчатск. Здесь уже холодно, но на небе не видно ни единого облачка, когда корабль, держащий курс на Северный полюс по Гринвичскому меридиану, плывет над Алеутской впадиной, между семикилометровой толщей воды и семикилометровой толщей небосвода. Солнце светит ярко, но вместе с тем как-то робко: видно, закоченело от ледяного арктического воздуха.
Тео опять глядит на небо, теперь уже сквозь новые очки. Стоит раннее утро. На палубе почти никого нет, только один старый моряк, выгнанный наружу бессонницей, сворачивает канат в бухту, похожую на огромный пирог. Рейчел стоит, прислонясь к борту над кормовым рулем, из-под которого вырывается пенный след. На ней тоже темные очки. Тео подходит к ней. Они глядят друг на друга сквозь две пары темных стекол. В тот миг когда их лица сближаются, оправы очков тоже входят в контакт, и это столкновение пластмассовых дужек производит легкий, слышный только им одним стук, перекрываемый ревом воды, кипящей за кормой.
Так они стоят долго, неподвижно. А мы поднимаемся в небо. Не спуская с них глаз. Их фигуры все уменьшаются и уменьшаются, о, мы очень медленно поднимаемся в небо и теперь уже охватываем взглядом весь корабль и море вокруг него, заключив их в четырехугольное поле нашего обзора. К этому зрелищу вполне можно добавить и музыку. А также естественный голос океана, который доносится до нас, на нашей высоте, все глуше и глуше, а потом и вовсе умолкает. Тишина. Изображение застыло.
Корабль наискось пересекает пространство кадра. Он разрезает море, как скальпель, но волны вновь смыкаются у него за кормой, а белопенный шлейф тут же оседает, гаснет, и вода быстро обретает свою всегдашнюю, подвижную, колеблющуюся гладкость, демонстрируя нам, как в ускоренной съемке, заживление раны, процесс ее рубцевания.
