подозрений, я мог взять и другой билет.
– Тоже до Нью-Дема? – повернулся ко мне этот парень с вылизанной донельзя причёской.
– Да, – ответил я, – до Нью-Дема.
– Значит, вместе поедем.
– Значит, вместе…
32
Поезд
Поезд мчался на скорости вниз.
Нас отбросило к стенке.
Хосефа открыла глаза. Взгляд её был ясный и светлый. Она смотрела на нас, улыбаясь.
– Всё это время противоядие было у меня, – сказал Полянский, смотря на неё.
– Я вспомнила, кто вы…
– Я тоже.
Она положила руку ему на плечо и всепрощающе улыбнулась.
Я посмотрел в окно – всё мчалось перед глазами так быстро, как ещё не мчалось никогда. Ярким светом, кучными облаками проносилось мимо наших окон, мимо этих же окон проносились и лица людей – я видел отца и мать, и себя, ещё совсем ребёнком. Они берут меня на руки и несут во двор, я показываю на небо. Какие белые сегодня облака, говорит мама, как нарисованные, и целует меня.
– Как нарисованные, – повторяю я.
– Что? – оглянулся Полянский.
– Облака, как нарисованные.
– Это сгустился туман.
Звук захлопнувшейся двери. В коридоре чьи-то шаги.
Мы не сдвинулись с места. Полянский загородил собою Хосефу, я уже ничего не ждал.
Шаги подходили ближе.
Мы услышали трескучие звуки и голоса, пробивавшиеся через тот треск. Это радио, понял я.
В дверях стоял старик Хорхе и улыбался нам.
Он уже не был связан, наверное, справился с теми узлами, наверное, ему не впервой.
– Почему вы не спрыгнули вместе со всеми? – спросил старика Полянский.
– Он меня не отпустит.
– Кто?
– Этот поезд.
Хорхе смотрел на карманное радио и пытался поймать сигнал.
– Вы опять за своё? – встал с места доктор. – Радио здесь не ловит. Сигнала нет.
– Их всех спасли, – улыбался старик, – всех…
– Конечно, спасли, – буркнул доктор. – Их же не сбросили с поезда, они спрыгнули сами. Это, знаете ли, увеличивает шансы на хороший исход.
– Её тоже спасли, – говорил быстрым шёпотом Хорхе. – Малышка Дебора – она жива! Это передавали по новостям. Вот, я сам слышал, – бил он пальцам по охрипшему динамику, – скоро должен быть повтор новостей.
– И когда же вы слушали радио? – ухмыльнулся Полянский.
– Когда все спрыгивали, – сказал Хорхе. – Я в это время был в купе проводника, я искал сигнал. Мне нужно было знать, нужно было понять, что с малышкой Деборой всё хорошо, хотя, – он посмотрел в окно, – хотя я и так это знал. Мне дети сказали.
– Какие дети? – не поняли мы.
– Которые звали её с собой.
– Понятно всё, – сказал доктор.
– А это хорошо, что вы помогли им уйти, – продолжал Хорхе, – их время ещё не пришло.
– То есть нам всё-таки кранты? – спросил я.
– К сожалению, да.
– И поезд никто не остановит?
– К счастью, нет, – улыбался старик.
– Так к счастью или к сожалению?
– Для меня к счастью, для вас к сожалению. Я-то уже устал, а вы ещё нет, вы ещё нет… – Он крутил регулятор частот. – Скоро повтор, это экстренный выпуск, они его крутят по кругу. Такое ведь не каждый день происходит, – поднял он на нас свои обесцвеченные от старости глаза, – я имею в виду террористов.
– Такое не каждый, – согласился Полянский.
Хорхе крутил и крутил ручку приёмника, но тот только испускал бессвязный треск. И никаких новостей.
– Я пойду искать мальчишку, – сказал я.
– Вы всё никак не успокоитесь, Берроу? – поддерживал Хосефу доктор, измеряя ей пульс.
– Он же не спрыгнул сам.
– Дети чувствуют то, чего не чувствуем мы, – вмешался Хорхе. – Они здесь меньше нас, они не успели закостенеть. В них ещё больше веры, в них ещё больше света…
Он ещё что-то бормотал про свет, когда я вышел из вагона.
Я хотел убедиться, все ли покинули поезд. Я хотел найти тех, кого мы могли забыть. Если есть шанс спрыгнуть ещё раз… Я почувствовал, как состав замедлил свой ход, мы уже перешли на равнину, если есть шанс спрыгнуть ещё раз, почему бы и нет.
Проходя из вагона в вагон, я видел всё тех же людей. Они лежали всё так же – кто на полу, кто на своих местах. Никто никуда не исчез. Голова кружилась, в желудке болело. Я разглядывал все тела, посчитал пулевые ранения – у каждого из них было по два, у одного даже три, и под каждым из них – огромная лужа крови. Когда мы только вошли в эти вагоны, крови было не так много. Я посмотрел на те места, с которых исчезли люди, точнее тела людей. Они ведь почти и не испачканы кровью. Может, они и не были до конца мертвы? Может, их ещё можно было спасти, и потому террористы решили сбросить их? Нет, легче было тогда застрелить…
С каждым вопросом всё лишь путалось и сгущалось, и я уже не понимал ничего.
Полянский осмотрел тогда всех. Я стал вспоминать, всем ли он мерил пульс, но вдруг подумал, что он мог его и не прощупать. И муж несчастной вдовы… Как просто он умер, как быстро исчез.
«От пулевого ранения в ногу не умирает никто», – вспомнил я слова бедолаги, покончившего с собой. Как же его звали? У меня разболелся желудок. Я поднял рубашку – ничего, ни ранений, ни крови.
Да, те, кто был стопроцентно мёртв, без права на шанс, без шанса, чтобы выжить, все были здесь. Значит, исчезли лишь те, чьи ранения были полегче, гораздо легче, чем эти.
Я уже вышел из второго вагона, прошёл то самое место, где ещё недавно лежал несчастный Нил Эмберг, перед тем как исчезнуть, но тут же воротился назад. Я метался из стороны в сторону, от одного купе до другого и не мог ничего понять. Труп террориста тоже исчез! Он же лежал здесь, на проходе, через него ещё перешагивали все, когда выходили. Куда ты, чёрт возьми, делся?
Не успел я обернуться, как меня ударило в спину. Я влетел в открытый тамбур.
Он был жив, чёрт возьми! Он истекал кровью, хрипел, изрыгал смердящую вонь, но был жив! Как такое возможно? Мне едва удалось подняться и припасть к двери, я держал дверь тамбура что было силы, но этот подонок был сильнее меня. Через минуту дверь распахнулась, через пару секунд я уже висел головой вниз из открытой двери мчащегося состава, над гудящими колёсами, издававшими оглушающий скрежет.
У меня перехватило дыханье, я хотел подняться, но не мог. Этот тип смрадно пах – так воняет от крыс, вкусивших мертвечины. На его чёрной толстовке багровело три пулевых.
Он был
