но не для страха, — сказала она.
Фир хрипло рассмеялся.
— Ты запомнила его слова верно...
Она мучила его совсем недолго, прежде чем добилась нового стона. Прерывисто дыша, Фир удержал руку Шерберы и вернул на место, а потом, приподняв ее ногу, закинул ее назад, на свое бедро. Шербера закусила губу, когда его пальцы скользнули между ее ног, — и тут же охнула и выгнулась, когда он вошел в нее сразу и до конца.
— Фир...
— Да, Шербера?
— Ты... так глубоко.
Он издал какой-то низкий звук, похожий на рык, и прикусил зубами мочку ее уха, прежде чем начать вести их обоих по дороге наверх так, как умел только он.
Любовь Олдина была подчинение и мягкое прикосновение бехлебесской кожи, любовь Тэррика была игра на равных и огонь очага, любовь Прэйира была власть и безупречный холод обнаженного меча...
Любовь Фира была дикость пустынного зверя и гнев войны.
Шербера впивалась пальцами в его руки и царапала его до крови. Чувствовала, как отдаются где-то в самом сердце его сильные толчки, слышала над самым ухом его рычание и хриплые грубые стоны, низко и грубо стонала сама — потому что его пустыня выжигала в ней ее собственную пустыню, а его дикость будила в ней ответную дикость.
Шербера откинула голову и закрыла глаза, позволяя себе забыть обо всем и только наслаждаться. Он двигался в ней, она двигалась с ним вместе, его огрубевшие пальцы нашли и быстро терли одно особенно чувствительно место у нее между ног — и вскоре ей показалось, что это место превратилось в сверкающий раскаленный шарик, в котором собирается... бьется... готовится прорваться на волю огонь.
Этот шарик становился все больше и был все тверже, наполняясь пламенем, он распирал ее, он набухал и сжимался, пока в миг, когда она уже была готова взорваться, Фир вдруг вышел из нее и перевернул на спину.
— Оседлай меня, Шербера, — приказал он, задыхаясь. — Скорее.
Она опустилась на него, впиваясь короткими ногтями его грудь, и он притянул ее к себе и поцеловал, глубоко, двигая в ее рту языком так, как двигался в ней своей плотью. Его руки сжали ее ягодицы, удерживая ее чуть на весу, и в какой-то момент Шербера поняла, что этого стало слишком много: огня в том крошечном шарике, который твердел внизу ее живота, языка Фира, танцующего с ее языком, этого напора, растяжения, всего...
Шербера оторвалась от его губ, хватая ртом воздух, и уперлась руками по обе стороны от его плеч, почти постоянно всхлипывая от силы толчков, наполняющих ее тело.
— О Фир.
— Да, Шербера, да. Я чувствую, что ты готова. Отпусти себя для меня.
И Шербера отпустила. Все вокруг нее озарилось пламенем; она еще успела услышать низкий хриплый стон Фира, отпустившего себя следом за ней, а потом огненная лавина поглотила ее, и она закричала.
Они лежали, обнявшись, ели, занимались любовью и говорили о войне и битве до самого вечера, пока буря не стихла и бряцание оружия и голоса людей, вышедших на улицы города, не наполнили воцарившуюся ненадолго тишину.
К этим звукам войны и жизни уже к началу ночи присоединились протяжные мучительные стоны умирающего от раны дракона.
ГЛАВА 26
Четыре дня.
Четыре дня дракон кричал — низко, больно, протяжно.
Крыло, в которое попала обмазанная ядом стрела, почернело, облезло до костей и отпало в первую же ночь после бури. Змеемаги попытались подойти и посмотреть, но огнерожденные сгрудились вокруг своего раненого товарища и не подпустили их — не подпустили никого на расстояние струи огня.
Четыре дня город слышал глубокие низкие стоны боли, которым вторили жалобные и более высокие крики маленькой драконицы. Беспомощная и страдающая вместе со своим другом, она неотлучно находилась рядом, рвала для него на части добычу и укрывала своими крыльями от ночи, но сделать ничего было нельзя.
И если за боем еще не было слышно криков, то когда войска расходились для ночного отдыха и наступала относительная тишина...
Шербере иногда казалось, дракон кричит прямо под ее окном.
Но она вовсе не обрадовалась, когда крики стихли.
На двадцать первый день битвы зеленокожие предприняли первую попытку прорваться к городу и взять его в кольцо. Объединенное войско было вынуждено собрать все силы, чтобы этого не допустить; и воины сражались без роздыху весь день и всю ночь и почти весь следующий день, потеряв ранеными и убитыми столько, что даже самые стойкие ужаснулись. Наступила ночь — темная ночь безлуния, в которой тонула даже белизна снега, и только это заставило врага остановиться и уползти в свои палатки для отдыха.
Обе стороны в ту ночь даже не забрали своих убитых с поля боя.
На следующий день им придется идти в битву по их телам.
Шербера не участвовала в сражении ни в этот раз, ни в предыдущие три дня. Тяжелая рана — смертельная в других обстоятельствах! — которую получил Прэйир, заставила ее забыть о своем долге воина и вернуться к долгу акрай.
Но даже если бы не это... она устала сражаться. Она была женщиной, которая училась держать меч всего несколько дюжин дней, и не привыкла к его постоянному весу, к постоянному напряжению схватки, к постоянной готовности обернуться — и увидеть оскаленные зубы, целящиеся в шею или руку.
Шербера то не могла заснуть и целую ночь ворочалась в своей постели, страшась разбудить Фира или Тэррика, или Олдина, или Прэйира — и услышать вопросы, на которые не хотела давать ответы, то проваливалась в сон, едва закрывая глаза... и ненавидя, всем сердцем ненавидя звук тризима, возвещающего о начале дня и боя.
Она едва не лишилась чувств, когда увидела Прэйира в тот вечер, окровавленного, с раскроенным черепом, в дыре которого виднелись раскрошенные кости и розовый мозг. В какой-то момент, уже под конец дня, битва все-таки разделила их, и рядом с Шерберой остался только Фир. И она искала высокую фигуру Прэйира взглядом всю дорогу до стены после того, как просигналили отступление, и даже не поняла сразу, кого видит на повозке, которую тащила за собой, фыркая от запаха крови, целительская лошадь.
Чье резкое, прерывистое и такое громкое и странно хриплое дыхание слышит.
— Это же Прэйир, — со страхом в голосе сказала одна из шедших рядом акраяр, заламывая руки. — Это же славный воин Прэйир!
Казалось, она не верила
