хохотать, несколько раз умолкает и несколько раз ищет спички, которые у него в руке.
И только серый, домашний глаз его жены внимательно и сочувственно смотрит на меня из-за самовара. Я же упрямо повторяю:
— Я люблю ее.
В сущности, я говорю не ему Я говорю так, чтобы меня услыхала она за тысячу верст. Кроме того, так забавно, когда он сердится; этот, в сущности, добрый человек и неплохой писатель».
Вскоре Лёля вышла замуж за сосватанного ей Надей известного филолога Михаила Васильевича Светлаева — коллегу и друга ее мужа. И была счастлива. А «неплохой писатель» вырвется в ряды самых известных.
11
Одним из наиболее прочных мест работы Булгакова оказалась газета «Гудок», где он занимал должность сотрудника профсоюзного отдела, писал фельетоны и вел колонку на четвертой полосе. Финансового положения должность в «Гудке» не меняла, но тут собралась группа зубастой молодежи, благодаря которой и при участии Булгакова четвертая полоса транспортной газеты получила известность. Юрий Олеша, Илья Ильф, другие юные хохмачи превращали рабочий день в эскападу розыгрышей, приколов, шуток. Скучного, болезненного, издерганного жильца квартиры № 50 трудно было узнать в заводиле и зачинщике розыгрышей, в блестящем рассказчике, оказывающемся в центре шумной компании остряков, как некогда среди друзей довоенного Киева.
«Лето 1923 г. в Москве исключительное. Дня не проходит без того, чтобы не лил дождь, и иногда по нескольку раз. В июне было два знаменитых ливня, когда на Неглинном провалилась мостовая и заливало мостовые. Сегодня было нечто подобное — ливень с крупным градом. Жизнь идет по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная. К сожалению, я трачу много денег на выпивки. Сотрудники "Гудка" пьют много. Сегодня опять пил пиво. Играл на Неглинном на бильярде. "Гудок” два дня как перешел на Солянку во "Дворец труда '". Последнее — знаменательно.
— «Дворцу труда» было суждено оставить свой след в литературе. Известен он прежде всего по роману — «Двенадцать стульев». Именно в непреодолимых коридорах редакции газеты — «Станок» («Гудок») Остап Бендер встречает заблудившуюся вдову Грицацуеву. Однако за несколько лет до — «Двенадцати стульев» мотив погони по лабиринтам коридоров возник именно в булгаковской — «Дьяволиаде», написанной летом 1923 года. Главный герой — «Дьяволиады» — «маленький человек» Коротков — запутывается в двойниках, в коридорах, в самом себе, в общей чертовщине и, в конце концов, бросается с крыши десятиэтажного дома. Нетрудно увидеть в прозрачной символике рассказа образ новой России — обезумевшей, потерявшей себя. Воистину — «жизнь сумбурная. быстрая, кошмарная».
Сестре Надежде, находящейся в Киеве. Булгаков пишет с мрачным юмором: — «Дорогая Надя, я продал в "Недра" рассказ “Дьяволиада", и доктора нашли, что у меня поражены оба коленных сустава: кроме того, я купил гарнитур мебели шелковый, вполне приличный… Что будет дальше, я не знаю — моя болезнь (ревматизм) очень угнетает меня. Но если я не издохну как собака — мне очень не хотелось бы помереть теперь — я куплю еще ковер». И подпись: — «Твой покойный брат Михаил».
А в дневнике: — «Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем».
Купленный по дешевке гарнитур салонной мебели, неутоленная жажда ковров, боязнь ревматизма и восторг от напирающей жажды писательства пьянящая смесь ощущений человека, на столе которого лежит еще плохо оформившаяся груда листов романа «Белая гвардия» — пропуска в бессмертие и залога земного благополучия.
12
В мае 1923 года Булгаков записывает в дневнике: «Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет».
А.Н. Толстой с группой «Накануне» вернулся на родину, дабы, как печаталось в «Известиях» с самым благосклонным комментарием, «вколотить свой собственный гвоздик в истрепанный бурями русский корабль».
«Приехал сораспинаться со своим народом», — азартно хохоча, сообщал он в кулуарах. Литературная жизнь Москвы обрела стержень — колоритная фигура «красного графа» притягивала всех.
Булгакову, знакомому с Толстым, намекнули: неплохо бы ус'троить прием в честь именитого возвращенца. Ведь именно он похвально отзывался о материалах молодого, неизвестного писателя, заложив, в сущности, фундамент его известности.
— Собственно, нельзя не признать, что именно с публикаций в «Накануне» началась твоя литературная известность, — напомнил новый друг семьи Булгаковых — Лаппа юрист Кисельгоф. — Следовательно, была бы вполне уместна небольшая литературная вечеринка в домашнем кругу.
— Помилуйте, в каком таком кругу? В обшарпанной комнате коммуналки? Это же вызов, оскорбление писательского и графского достоинства.
— Не горячись, Миша. У тебя есть друзья, у друзей квартира. Принять литераторов всякому лестно. — Кисельгоф, подмигнув, кивнул на другого члена их компании — Каморского, обладателя приличной отдельной квартиры и очаровательной жены Зины.
С Зиной Михаил флиртовал и даже прославил ее в рассказе, посвященном квартирному вопросу:
«Зина чудесно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартира, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефон, муж. Манюша готовит котлеты на газовой плите, ау Манюши еще отдельная комнатка. Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе, как бог свят!..»
— Мы с Таськой всего наготовим и покажем заграничным писателям класс! — пообещала Зина, умевшая блестяще справляться с бытовыми проблемами. — Жениться тебе на мне не придется, но в романе непременно выведи — сам же писал «огонь-баба»!
День был назначен, приглашения разосланы. На кухне прислуга Манюша, Тася и Зина колдовали над кучей снеди, закупленной на широкую ногу.
Но вот беда — в день ответственного мероприятия у Зины поднялась температура. Встать с постели она не может даже ради графа Толстого и молящего взгляда Михаила.
— Придется тебе, лапушка, лежать в спальне и не пикнуть, — решил муж. — Хозяйкой дома будет Татьяна Николаевна. Что, Таська, не сдрейфишь? Главное — винца им побольше подливай и анекдотцами сыпь. Не слишком пикантными, лучше на серьезной литературной основе. Ну… к примеру: Пошел Пушкин в баню…
— Не слушай его. — Зина со стоном поменяла компресс. — Наденешь мое новое платье и будешь умно улыбаться. Хватит с них!
— А что, могу рассказать. Как щи Мишкиными листами накрыла, а они возьми да прямо в кастрюлю! Он потом со мной два дня не разговаривал, свои страницы по полу разложил — сушил… — кисло усмехнулась Тася. — Изрек, наконец: «Руюписи в щах не тонут!» Только… Только я ведь не смогу, — виновато улыбнулась Тася. Ей казалось, что ее разыгрывают — вести светский вечер она ни в коем случае не могла. Тем более с анекдотами.
Но вот столы накрыты, ожидаются гости и пуще всех — «красный
