белым платом на голове, она не привлекала внимания. Никто не окликал ее и не караулил. Да и к чему, кому она теперь надобна?
Все нужные слова уже были сказаны. Народ, недоверчиво встретивший высокородную видачку, замер единой темной массой, когда полилась негромкая речь Марфы. Княжна говорила неспешно, проговаривая слова, донося до слушателей подробности страшного вечера, и сама погружаясь в омут воспоминаний: и о метаниях жителей Исад при первых криках: «Поганые», и как пробивались к пристани, и о муромском насаде, и как на дощатый помост причала вышел Глеб. Здесь было особенно трудно говорить, горло пересохло и растрескалось, словно его резали тонким лезвием. Марфа все вытерпела. Досказала до конца, до пронзившей сердце челядинки стрелы.
— Да правда ли то? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Можно ли верить? — подхватил голос с другого конца.
Вече загудело растревоженным ульем. Дикие пчелы всегда готовы покусать чужака, так и эти не прочь накинуться. «А Мироша знал заговор, чтобы пчел успокоить, отчего же мне не сказался? Сейчас бы прошептала и все бы стихло», — надо же, такой час, а в голову лезли шутки.
Марфа ловила на себе взгляды сочувствия, недоверия, неприязни и даже призрения, но ей уж было все равно. Не верят, ну так что ж, Бог им судья.
— Да говорят, она с ратным вороножским спуталась, — пошла новая волна обвинений, — и сама к Червленому яру убежала, а на брата напраслину возводит, чтоб теперь отмыться.
Кто все это кричал, не было слышно. Ясно, что люди Глеба, только им ведомо, где скрывалась Марфа, они крались за ней как ловчие псы по лесам и болотам, вынюхивая след, поймать не смогли, но теперь били своим знанием наотмашь.
— Да отсохнет язык того, кто это сказывает! — рявкнул Ингварь, хмурясь. — Ныне бой на Оке был, ваши ратные своими очами видели, как Глеб половцев убить сестру пустил. Не ведал он, что другой дорогой ее везем. Не верите, ну что ж, впускайте окаянного, кланяйтесь ему в пояс, кормите его, за стол один с ним садитесь, — тыкнул князь в рязанских бояр. — Я за брата отмстил, а сестрицу позорить не позволю! Не люб вам, в Пронск ухожу. Возвращайте Глеба, он недалече пока убежал.
Снова неясный гул сомнений и разногласий. На лице Ингваря отразилась досада. Не так мнился ему вечевой сход.
Слово оставалось за нарочитой чадью. Они должны были либо успокоить народ, либо еще крепче распалить против нового князя. Кто из бояр пойдет? Ингварь еще сильней сжал в кулаки затекшие пальцы.
— Встань на колени, перекрестись на Успение, что правду молвишь, — зашептал он Марфе.
Марфа словно и не слышала его слов, продолжая стоять с гордо вскинутой головой. Вставать на колени она не собиралась.
— У меня есть, что молвить, — сквозь толпу прорывался бледнолицый, хромоногий муж, в добротном, расшитом кожухе, небрежно накинутом на скромную серую свиту. — Чиста княжна. Правду она молвит.
Марфа всмотрелась в черты осунувшегося лица, но не смогла узнать незнакомца, а вот рязанцы легко признали своего:
— Да это ж Дарен! Дарен Кострица. Живой?!
— Ты где был, Ренька? Давно ль кривоногим стал? Мы ж тебя похоронили.
Дарен поднялся по ступеням и самозванно встав рядом с Марфой. Княжьи гриди было дернулись к нему, но Ингварь подал знак отступить. Очи князя снова засияли радостным блеском, он тоже признал хромца.
— Узнаете ли меня, братья? — выкрикнул Дарен.
— Кметь Романов, из ближников.
— Верно, — кивнул он. — Я в Исадах был. Все княжна верно сказывает. Глеб навел поганых. Я до шатра княжьего добежать не успел, светлого князя Романа мертвого вынесли. Отходили мы к лесу, поранили меня крепко, остальных другов моих положили. А княжну я в чаще встретил, и не с полюбовником она шла, а со старцем седобородым из муромской дружины. Я сам их к Ингварю отправил, ибо только он может теперь нас от душегуба огородить.
— А чего ж ты раньше молчал?! — выкрикнули из толпы.
— Слаб был, — тяжелым взглядом обвел толпу Дарен. — Жена с матерью меня прятали, боялись добьют.
Ингварь ликовал, крестился на купола и поднимал очи к небу. Это была победа. Больше никто поперек сказать ничего не посмел.
Марфа поднялась, отряхнула с подола снег, еще постояла, борясь с подступающими слезами.
— Пойдем, Марфуша, студено, — ласково позвал ее Ингварь.
Он стоял тоже в простой одеже детского, без шапки, снежинки путались в жестких кудрях. Гриди отстали на пару шагов, давая князю и княжне остаться у могил одним.
— Все сделаю, как пожелаешь. Выбирай, — предложил Ингварь.
— Отпусти в монастырь.
— Хорошо ли подумала?
— Хорошо.
— В какой желаешь, к нам в Пронскую обитель или к Суздалю, в Ризы Положение?
Или Марфе показалось, или Ингварь выдохнул. Для него все складывалось как нельзя лучше.
— К Суздалю поеду… Завтра же. Только в Пронск заеду, попрощаться.
— Велю собрать все необходимое, — кивнул Ингварь. — До разлива следует успеть.
Марфа смолчала. Ее снова ждала дорога.
Глава XXXIV. Бытие
Миронег обеими руками вцепился в лавку, пытаясь подняться. Боль пронзила острым ножом, забираясь далеко меж ребер, а перед глазами поплыли бревна стены, словно то плот, удаляющийся вдаль. «Все равно поднимусь!» — упрямо поджал губы Миронег, снова собираясь с силами. Новый рывок. Дикая боль… отпустило. Сел, тяжело выдыхая. На рубахе стало разливаться алое пятно, закровоточила рана.
— Ну, куда, куда, дурень, вскакиваешь?! — зашумела на него тощая старушонка, подхватывая под руку. — Чего тебе не лежится-то? — проворчала она, властно укладывая Миронега на ложе и перечеркивая все его усилия.
— Это ты, бабушка Лещиха? — улыбнулся Миронег, втягивая носом знакомый аромат сдобы.
— Бабушка, да Фотинья, — присела старушка рядом.
Лицо в глубоких морщинах чуть прояснилось. «Да, это чужая… и изба чужая. Где я?»
— Где я? — прошептал Миронег чужим слабым голосом.
— Да уж не на небесах, — хмыкнула бабка, — а ведь чуть не похоронили. Хорошо, броню стали стягивать, так застонал. Да ты уж в который раз про то спрашиваешь, и вчера про то допытывался, али не
