class="p1">Несчастья лежат на плечах нас обоих. Каких же дров мы наломали, Табата, каких же дров! Но вместе мы сможем хотя бы не допустить новых несчастий?
Слезы текут по лицу. Тураах тянется сквозь мрак к тому мальчику, что был ей и другом, и соперником. Тянется изо всех сил, и вот их пальцы сплетаются, замыкая тьму в кольцо.
Умун мечется внутри, обжигаясь о теплый свет, льющийся от всех троих, ищет слабое место, бросаясь то на одного, то на другого, вытаскивая наружу все худшее, что есть в их израненных душах.
Тураах захлестывает волна одиночества, страшной покинутости. Она задыхается, вспоминая испуганные взгляды бывших товарищей по играм, ужас в глазах матери, отшатнувшейся от нее, когда ей так нужна была любовь и поддержка. Одна, снова одна.
Тураах словно уменьшается в размерах: прожитые годы сползают с нее, обнажая потерянную, всеми оставленную девочку. Еще немного – и она попятится, сдаваясь под натиском тьмы.
– Не бойся, я с тобой, – раздается над самым ухом знакомый голос. Вот только чей: Табаты? Алтааны? Да и один ли это голос? Слова множатся, «я» превращается в «мы», эхом отдаются в них знакомые интонации: нежность матери, спокойная уверенность отца, насмешка старого Чорруна, глубокий голос Тайаха-ойууна, металлический звон молоточков о наковальню в голосе Тимира.
Тураах бросает взгляд через плечо. Живые и погибшие, родные и едва знакомые – встают тени за спинами борющихся с натиском тьмы. Тыгын и охотники, старый шаман, Сэмэтэй и три его сына, Бэргэн и Сэргэх, старая юкагирка. Лица, лица… Последними за правым плечом Табаты возникают двое – сын и отец, заточившие некогда Умуна в арангас.
Тьма ослабевает, едва трепещет под их натиском и вдруг сворачивается клубком, замирает под полотном света.
Она не уйдет, останется в душе Табаты. Но вместе… Если нужно будет, вместе они снова ее победят.
Суодолбы смотрел и не верил своим глазам. Опали один за другим черные щупальца. Замерцала, истончаясь, фигура оленя. И вдруг совсем пропала, словно и не было никогда.
У самой кромки льда, между Тураах и Алтааной, стоял высокий, тощий парень в изодранной коричневой дохе. Голову его венчала семирогая корона. Суодолбы моргнул, отгоняя наваждение. Да это же просто украшение на шаманской шапке!
Табата открыл глаза.
– Алтаана! – и вот они уже обнимаются. Пылающее алым солнце скрывается за каменными столбами на противоположном берегу.
Благодарят. И ведь, абаас меня сожри, искренне благодарят!
А за что?
За то, что хотел Суодолбы похитить бесчувственную Алтаану?
Чем же тогда полуабаас лучше Кудустая?
«Тем, что отказался от своей затеи», – успокаивает его удаганка. Суодолбы от этого не легче.
Он смотрит на них: на Тураах, пытающуюся облегчить боль в искалеченной руке Тимира, на Алтаану и Табату, в обнимку сидящих у костра. И сосущее одиночество заполняет его душу.
Снова сам по себе. Снова никому не нужен.
«Уйду!» – в очередной раз решает он, но ночь застает его все на том же месте – дежурящим у костра под звездным небом.
В ночи раздается тихий шорох крыльев.
Сердце Тураах сжимается: это не Серобокая. Не будет больше ни бесед с крылатой подругой, ни совместных полетов над убегающей за горизонт тайгой.
И все же нужно попрощаться.
Она поднимается, стараясь не потревожить спящего рядом Тимира. Замерший у костра Суодолбы вопросительно поворачивается к ней, но Тураах качает головой: все в порядке, сиди.
Полуабаасу сейчас нелегко, Тураах чувствует гложущую его вину. Напрасную, ведь именно его бешеный порыв помог Табате очнуться.
И всё же слова утешения Суодолбы не нужны. Он сам должен найти силы простить себя и жить дальше.
У Тураах этой ночью своя боль.
Она подхватывает лежащее на снегу тельце Серобокой и направляется в чащу. Вороны ждут.
Удаганка чувствует еще один взгляд. Табата тоже не спит: боится ли вновь оказаться беззащитным перед тьмой, что навсегда укоренилась в его душе? Или просто сон не идет?
Ойуун знает, куда и зачем направляется Тураах. Не может не знать. Знает и то, что ворона защищала удаганку и пала, сраженная Умуном. Будет ли это знание тревожить его совесть? Тураах не в силах винить Табату, не его то была воля.
Крылья Серобокой застыли, не взмахнет она больше ими, поднимаясь в небо. Тураах снова кажется, что ворона продолжает свой полет там, куда живым нет хода.
Она отходит от лагеря недалеко: вон пляшет между деревьями рыжий отсвет костра. Кладет Серобокую на белеющий снег и поднимает голову к небу:
– Крарх-кра! – утробный звук разносится по лесу. На зов удаганки эхом откликаются вороны. Срываются с ветвей ближайших деревьев, подхватывают ее поминальную песню.
Черные крылья кружащих в небе птиц затмевают звезды. Вороны водят хоровод над погибшей сестрой, пронзительно каркая. Их мечущиеся тени накрывают Тураах.
– Спасибо тебе, сестра! Спасибо за все. – Слезы застывают на щеках ледяной коркой. Удаганка вскидывает руки в стороны: – И прощай!
Из груди рвется клекот, руки покрываются перьями, превращаясь в крылья, и вот срывается в небо еще одна черная птица, присоединяясь к вороньему хороводу.
– Спи, – шепчет Табата открывшей глаза Алтаане. – Все хорошо, это вороньи похороны.
Эпилог
Деревня полнится слухами. У проруби на озере, заменяющей промерзший колодец, в каждой юрте обсуждают возвращение Табаты-ойууна. Слухи, и без того далекие от правды, обрастают домыслами, катятся по улусу снежным комом.
Таинственное исчезновение и не менее удивительное возвращение шамана больше похоже на одно из сказаний олонхо, и исход у него под стать: как только сойдет снег, Табата и Алтаана сыграют свадьбу.
– Как же так, – спросит кто-нибудь, – они же из одного улуса, из одного рода?
Зашикают на глупца со всех сторон: все знают, что Алтаана долгое время пробыла пленницей в Нижнем мире. Своя, да не совсем. Значит, можно.
А если у кого-то еще остались сомнения, Табата на то и ойуун, чтобы найти решение. Попробуйте суньтесь к шаману с вопросами!
Волнует людей чужая история, будоражит воображение, пересказанная сотни раз, превращается в сказку. И только близкие знают, что история не заканчивается счастливым свадебным пиром. Она продолжается: саднит разбитым сердцем, болью отдается в израненной руке, кошмарным сном возвращается перед рассветом и воскрешается желтым проблеском в глазах любимого.
И долго еще вернувшимся учиться с этим жить. Быть может, до самой смерти.
Тимир смотрел на Тураах, стоящую у жаркого камелька. Тонкие пальцы ловко сплетали черные пряди в тугую косу. По правому плечу рассыпались слюдяным водопадом еще не стянутые в жгут, распущенные волосы. Вырисовывался плавный изгиб бедер сквозь тонкую рубаху.
Домой, в юрту семьи, Тураах так и не вернулась. Нарушая все законы, она осталась у Тимира в его небольшом доме у кузни. Дюжие подмастерья, то и дело встречающие Тураах во дворе, краснели и съеживались под взглядом черных глаз удаганки. Тураах ласково просила то воды натаскать, то дров принести. И звонко хохотала, когда сильные парни, большинству из которых она была едва по плечо, бросались выполнять ее поручения.
И все же Тимир чувствовал: это лишь игра. В его доме Тураах не на своем месте. Все чаще она задумчиво смотрела в сторону леса, все чаще подолгу молчала.
Табата вернулся. Это его улус, его народ. Сила Тураах здесь не нужна.
Еще немного, и заговорит Тураах о том, что ей пора уходить. Возвращаться туда, где ждут задержавшуюся удаганку люди, заботу о которых она считает своим долгом. Да и заговорит ли? Или просто исчезнет однажды утром, оставив после себя запах трав да дыру в сердце Тимира?
Тимир перевел взгляд на правую руку, отмеченную черным огнем Умуна. Попробовал сжать пальцы в кулак, но лишь болезненно поморщился.
Он давно понял, что не хочет отпускать Тураах.
Осталось только решить вопрос с кузней.
Ночь скрипела зубами, стонала, наваливаясь ужасом. Не понимая,
