— за грудным ребенком ухаживать, да куда там… Я ей: «Отдохни!», а она — в слезы: «Что я там одна-то буду делать зимой? Сократили меня по возрасту, что ж мне теперь — дома сидеть?… Тебе-то хорошо, повезло тебе. А я вот с твоим отцом знаешь как намучилась? Он ведь запойный был… И никто мне не помогал никогда. А ты, тварь неблагодарная, своего счастья не ценишь… И готовлю тебе, и убираю, только учись!» Я ей отвечаю, что сама справлюсь, а она: «Вот, старая стала, так и не нужна никому! Умирать буду — тебя не позову, найдутся добрые люди!» И сама себе верит, и плачет навзрыд — маленькая, усталая и очень нервная женщина. Ну что ты с ней сделаешь? Как убедишь?
Так и повелось — Герман зубами скрипит, а мама, чуть что, — в слезы. И к Юльке меня подпускать перестала, дабы свою необходимость показать. Ты, мол, читай, тебе читать надо, а я уж как-нибудь сама. Тяжело мне, конечно, да что поделаешь? Из тебя, Наденька, и жена никакая, и мать никакая.
А Герман каждый Божий вечер спрашивал: «Мама твоя когда уедет?» И ответить на этот вопрос было мне крайне затруднительно.
Жила — как в сауне. Обстановка жаркая, сквозь пар ни хрена не видно, а по квартире носится:
— Неужели трудно помыть ботинки! Обнаглели! — Это, конечно, мама ворчит. Причем ворчит на всю квартиру. Так, чтобы провинившийся Герман (а ведь это именно его ботинки стоят в неположенном месте, сплошь заляпанные жирной осенней грязью) обязательно услышал и осознал, как он виноват. А в ответ несется полумат-полувой, какой-то нечленораздельный, но устрашающий звук, и звук этот тоже весьма и весьма громок — пусть и теща осознает, что Германовы ботинки — не ее собачье дело.
…Они не разговаривают друг с другом. Им незачем. Ведь в доме есть еще я, жена и дочь Надя, некий буфер обмена, через который они качают друг о друге любую информацию. А Юлька стала нервничать и постоянно просится на ручки, она уже не засыпает без долгого укачивания. Она постоянно похныкивает во сне. Мне приходится вскакивать по десять раз за ночь и бежать в детскую, откуда гонит меня наша заботливая бабушка Вера. Она привидением бродит по комнате — от окна к двери и обратно — в измятой ночной рубашке, с распущенными по плечам седыми волосами, с сонной Юлькой на руках, и вместо колыбельной шепчет ей в розовое ушко: «Да когда же ты заснешь, черт тя дери! Невыносимый ребенок! Господи-Господи, да за что мне это?!» А мне через плечо бросает: «Ну, чего пришла? Спала бы. А я уж тут как-нибудь… такая, видно, моя доля…» Как будто я могу спокойно заснуть под Юлькин плач! В результате у меня постоянно болит голова, у мамы постоянно болит голова и у Германа постоянно болит голова, мы все трое надоели друг другу до смерти и все трое хронически не высыпаемся, но мама — крепкий орешек, она и не думает сдавать свои позиции около Юльки, я виновата, ах как я перед ними виновата: перед мамой в том, что не слушаюсь, перед Германом в том, что не могу приструнить свою не в меру активную маму, а главное — перед Юлькой, она-то, бедная, за что мучается уже сейчас?
Ей же еще и года нет… Знаешь, Слава, как мне тяжело с ними? Не знаешь, слава Богу, и знать тебе не надо, ты привык быть счастливым, ты радоваться привык, и ты правильно сделал, что не связал свою жизнь со мной, я имею престранное свойство притягивать неприятности разных степеней тяжести, я сама виновата, я всегда виновата — во всем, перед собой и перед ними, и неизвестно, перед кем виноватее, перед ними или перед собой. Спасибо, Слава! Спасибо за то, что ты так часто мне снишься, ты говоришь со мной хотя бы во сне, а они… они никогда не говорят со мной, они только обвиняют, все их мысли поглотили военные действия, эта сладкая парочка — классический (даже анекдотический) вариант тещи и зятя, и если бы ты знал, Слава, как же они друг друга ненавидят! Как тебе повезло, Слава, что не пришлось тебе в жизни близко столкнуться с моей мамой. Нет, она не плохая, она — слишком активная. И Герман не плохой. Но он, напротив, чрезвычайно пассивен — несовместимые величины на одной территории, и знаешь, Слава, как я их боюсь?! Вчера мама спросила Германа, почему он не хочет есть суп, а он пробил ногой кухонную тумбочку для картошки, и у него было такое лицо, что я попрятала все самые большие ножи в темную комнату, под старые обувные коробки. Юлька перепугалась и целый час ревела белугой, и мама тоже ревела, даже громче Юльки, а потом ушла на улицу в одной кофточке и до ночи бродила вокруг дома под дождем, я за ней с плащом бегала, уговаривала вернуться, но плащ в результате оказался в луже, Юльке пришлось давать успокоительное, а Герман уехал к кому-то из родственников, я не знаю к кому, и не появлялся до следующего вечера, а когда вернулся, то был настолько пьян, что я его еле-еле до постели дотащила, он потом проспал чуть не сутки и весь ковер перепачкал… Мама ругалась, ох как она ругалась, вылавливая Герману на опохмел огурец, и ее пальцы были в маринаде, в мари…
— Надя! Надя? — Мама и Герман склонились надо мной оба, и лица их были встревоженными.
— Очнулась, слава Богу! — облегченно вздохнула мама и, ловко отвернув ворот футболки, подсунула мне градусник. А потом, предвосхищая мой вопрос, объяснила: — Врач сказал, что это грипп такой. А у тебя после родов организм ослаблен.
— И давно я так? — спросила я.
— Да нет. Это у тебя ночью началось, как заснула. Часа через два. Ты прости меня, доченька, это я виновата. Если б ты за мной по дождю не бегала, то и не простудилась бы, я…
— Мама, пожалуйста, не надо! — перебил ее Герман. — Иди к себе, я сам с ней посижу.
И мама (о чудо!) послушно вышла из комнаты. Что-то было неправильно в этой фразе. Но что? Мне послышалось? Или Герман действительно назвал тещу мамой? Быть того не может! От удивления я даже приподнялась на подушке.
— Лежи, лежи? — скомандовал Герман, опрокидывая меня обратно на кровать. — Врач велел не вставать дня три, а то осложнения будут!
Я повиновалась. А про себя подумала:
