и просто куска убитой дороги всё оказалось иным.
Четверть века назад обе столицы рвали в клочья серо-грязное покрывало остатков девяностых, желая шагнуть в цветную жизнь нового тысячелетия, с совершенно иными звуками, запахами и вкусами. Вернее, старыми, но размазанными маскирующими усилителями и прочей лабудой. Кинотеатры снова начали ждать посетителей, в их залах больше не дымили, менты всерьёз взялись за барыг с точками и понятие «мазёл» пропадало из лексикона молодёжи, а одноразовые шприцы, использованные с десяток раз, из подъездов, беседок детсадов и школьных сортиров. Пицца, бросаемая черепашками-ниндзя в экран телика вдруг начала приобретать физическое воплощение, а запивать её только колой или фантой становилось не так и модно, добрые-советские байкалы с тархунами решительно реанимировались на волне патриотическо-нефтедолларового подъёма, оперативно вытеснившего последствия дефолта.
Нам чем-то истинно кайфовым казалась банка сгухи, несколько кусков копчёной дешёвой колбасы и хлеба вдоволь, а ещё — тупо поспать.
Ценности меняются самой жизнью, знай, успевай следить.
Четверть века назад, 31-го мая девяносто восьмого мы уже вытряхнулись из вагонов электрички, привёзшей нас в Ахтырку, и расселись на лавках камазовского кузова. А первая летняя неделя ждала нас новизной ощущений и сломанной личностью, сросшейся заново и ставшей совершенно иной.
Перед нами лежала дорога длиной в два года, сколько-то километров асфальта, грунта и даже уложенных бетонных плит, сколько-то тонн поднятых и перенесённых грузов и сколько-то кубометров вырытой и выкинутой земли. Мы пока ещё были равны друг перед другом, не поделенные ни на рядовых с сержантами, ни на шаров с чуханами, ни на спецов с гансами. Прошлое никого не интересовало, настоящее оказалось намного важнее.
Дети умершего Союза, хулиганьё и гопота рабоче-спальных районов, сёл с деревнями и рабочих посёлков, набравшиеся почти зоновских пацанских понятий, знающие про ханку куда больше, чем о Толстом или Тарковском, носившие джинсы-трубы и спортивные абибасы, курившие сразу после начальной школы и из спорта ценившие прикладные мордобойные секции — мы тупо служили, не сумев отмазаться и не думая о каком-то боевом братстве, бла-бла-бла. Мы просто нашли друг друга на оставшуюся жизнь, став друзьями. Через четверть века некоторых призвали второй раз, превратив ночной кошмар в реальность.
Человек создан для многого и, в том числе, для войны, равнодушно смотрящей на нас с вами с начала веков. Вот только привыкают и любят войну далеко немногие, а нормально воевать могут лишь по-настоящему рождённые для неё. Хотя, конечно, у войны имеется немало странновато-привлекательного, затягивающего с головой, засасывающего как болотная топь.
Вот только как-то совершенно не хочется узнавать о ком-то из своих, вдруг погибших на новой войне спустя четверть века с нашей первой.
Но они уже есть.
И от этого не уйти.
Ложки
Ложка есть вещь строго индивидуальная, личная и необходимая, а процесс использования ложки штука интимная и вообще, требующая определённого подхода. И ещё её могли… увести.
Если же честно, то такое было возможно только в армии девяностых, где не хватало всего подряд, кроме, пожалуй, эмалированных кружек в котелках для выездов и каменно-угольной ваксы, такой же твёрдой аки антрацит и такой же чёрной, как его вездесущая пыль. А вот ложки, самые обычные ложки из нержавейки, превращались в те самые вилки от «Квартета И».
— Тебе взяли и запретили есть вилкой!
— Кто запретил?!
— Да какая разница?!
Просто случившиеся время, место и события, не запретили, а отняли возможность открыть ящик стола и взять нормальную ложку, что дали, тем и черпай. Или шарь себе не люминий, само собой.
В детстве у деда с бабушкой по какой-то причине пользовались уважением деревянные ложки. Не простенькие, резаные из липы, а покрытые цветным рисунком и лакированные, не облупленные кроме кончика, где в ход чаще всего шли зубы. Там-то ложка страдала, являя миру свою деревянную суть и всё тут. Как сейчас помню — у моих стариков картинками служили грибы с жёлудями, скромные, коричнево-зеленоватые, а вот мне мама принесла мажорскую ало-чернёную, с Золотой, в рот компот, рыбкой.
В 2011-ом, из ностальгии и восхищения, в выставочной юрте у уфимского Курултая прикупил расписную деревянную сыну. Само собой, узоры оказались травяными и с обязательным кураем, преобладающим цветом стали оттенки зеленого, а сама ложка не пригодилась, сынище ценил десертную мельхиоровую из советского набора «Дубок» от Кольчугинского завода.
Но речь то про армию и ложки, само собой. И про глупости, дурости да шизанутости замкнутого кастового сообщества вообще и армейской дедовщины девяностых в отдельном порядке.
Дедовщина в армии приставуча и естественна, ровно плесень в сыром погребе. Порой она лучше уставных отношений, но чаще всего наоборот, ведь её границы устанавливаются не законами, а понятиями. Чем дальше страна отходила от советского наследия, тем глубже становились традиции идиотизма среди молодых организмов, согнанных в кучу ради выполнения планов, выставляемых Министерством Обороны. И ложки, казалось бы — как такое возможно… Ложки имели определённый вес в понятиях, порождённых дурными традициями, бездельем, вседозволенностью с безнаказанностью, зоновским влиянием и прочей туповатой шнягой, варившейся в наших головах в девяностые в целом и в армейке в частности.
Алюминий не котировался, алюминий гнулся и лопался, а единственное, на что он годился, становилась несущая конструкция машинки для наколок. Отламывается само весло, загибается посерёдке на 90 градусов, к широкой части изолентой приматывается моторчик от плейера, узкая украшается пустым корпусом шариковой ручки, куда вставляется заточенная стальная струна или вытянутый стальной волосок телефонного провода. Всё держится на соплях, но работает на ять, украшая товарищей военнослужащих такими полезными морально и вредными физически татухами-самопалками. Думаете, глупость?
Нам всем везло, гепатит обходил нас стороной, сифилитиков не встречалось, а совесть не позволяла многим кольщикам пользоваться одной и той же струной для нескольких. Почему не имелось сепсиса от самих типа красок, в виде геля из ручек, концентрата туши, уведённого из штабной канцелярии или, того хуже, поганой жжёнки? Никто не знает.
А, да — жжёнка тут не сахар, превращённый в горелую карамель, а копоть с подпаленного сапожного каблука, собранная на стекло или зеркало и потом, соскобленная лезвием, разбодяженная до пастообразного состояния. Бодяжили, в основном, спиртом или одеколоном, но самые натуральные посконно-лыковые патриоты традиционных партаков так и стремились сыкнуть в баночку. Порой приходилось останавливать их добрым словом и непризрачным пиздюлём, хотя все старались обойтись без крайностей.
И, само собой же, частенько анестезией становилась… ложка, ёптыть. Ложкой отбивался необходимый кусок тела, жаждущий татуирования. Но, если уж честно, эдакий мазохизм ничего особо не давал, так, одна придурь.
Если же дело внутри взвода, рота,
