у него и в отношении денег.
Он отказывается получать деньги за права на свои книги – и это отличает его почти от всех остальных греческих писателей, – отчисления он принимает только от иностранных издательств.
«Разве можно зарабатывать на искусстве? – говорит он, негодуя. – Если есть элемент выгоды, все меняется. Искусство для меня не может быть профессией. Это – образ жизни».
Интервью Анастасии Нацина
Тот факт, что Е. Х. Гонатас воздерживается от публичных выступлений, пожалуй, даже более известен, чем его взгляды, поэтому его согласие дать такое публичное интервью было сюрпризом. Еще большим сюрпризом стала полная его открытость. Отражая предпочтения автора, в беседе упоминаются писатели, классические произведения, а также произведения, менее известные широкому кругу читателей, исследуются существенные жанровые различия между рассказом и романом, техники и способы письма, связи искусства и политики (или их отсутствие). Стремление духа вовне, духа, который никогда не перестает очаровываться и удивляться, отмечается с завидной последовательностью во всех проявлениях творчества Е. Х. Гонатаса: в равной степени в его собственных литературных произведениях, и в переводах, и в редакторской работе, и это стремление отчетливо видно в настоящем интервью. Творческое переложение и перенос зарубежного литературного опыта, которые можно отметить во всех этих произведениях, включают в себя одну внутреннюю проблему, вытекающую напрямую из самой сути переноса, что препятствует конечному завершению процесса. Таким образом, отказ автора говорить о незавершенных произведениях приобретает измерение, превосходящее реальное, и вскрывает – в искрометном разговоре – дух, который пребывает в постоянном движении, как и порождаемое им творчество.
– Сейчас вы мне скажете, что вы не имеете обыкновения говорить о себе…
– Говорят о вещах, которые имеют завершенный вид. А я не считаю, что мое творчество завершено, я не хочу пока считать его завершенным и поэтому и не говорю о нем. Оно в процессе становления, скажем, еще лет на сто, посмотрим… А сейчас что вы хотите услышать от меня?
– Что вы читаете, какие книги оказали на вас влияние?
– Первые книги я читал, конечно же, в полном одиночестве в то время, когда был еще школьником. Я тогда находился в поиске, скорее плыл по течению. Я читал все, что попадало мне в руки. Примерно в первом классе гимназии я имел счастье познакомиться с Камбуроглу, исследователем истории, с этим мудрым человеком. Мне посчастливилось прочитать его «Путешественника в прошлое», который тогда только вышел. Саливер переиздал зарубежных и греческих писателей. Он взял серии Василиу, Ганьяриса и прочих старинных издателей, дополнил их новыми обложками: красными для зарубежных писателей и синими – для греческих. Обложки были новыми, а книги старыми – такой он провернул трюк. Это были люди из народа, но они делали дело. И именно там он издал «Путешественника в прошлое». Когда я сказал об этом Камбуроглу, он с ума сошел от радости, не ожидал от молоденького мальчика. Я ему сказал, что занимаюсь литературой, показал ему мои сочинения. Он посмотрел и сам посоветовал мне читать крупных писателей. Тогда, еще будучи гимназистом, я читал «Красное и черное» Стендаля в переводе Петроса Хариса, достаточно хорошем, читабельном. Этот роман свел меня с ума. Затем Толстой, «Война и мир», Достоевский, «Преступление и наказание», «Отверженные» Виктора Гюго. Весь текст. Мало кто читал ту главу, в которой анализируется слово «дерьмо». Как сейчас помню, хоть с тех пор я ее не перечитывал. Он говорит: «Сдавайтесь, о бравые французы», а Каброн отвечает: «Дерьмо!» И дальше он пишет на эту тему целую диссертацию, превозносит это слово. Не думайте, что Гюго – презренный писатель, каким многие его считают, у него есть сюжеты, есть разные штуки. Затем я читал Сервантеса, первый том которого прекрасно перевел Костас Картеос, поэт, а перевод второго тома он сделал совместно с Иатриду. Эта книга была в библиотеке моего отца, он покупал ее в отдельных листах у Нумаса. Первым чтением для меня стали большие книги, романы. Некоторые утверждают, что я не люблю романов, что терпеть не могу этот жанр, – это не так, это недопонимание. Все это происходило в первые годы учебы в гимназии, в 1938–1939 гг.
– Вы начали писать уже тогда, что случилось с текстами того времени?
– Мне жаль, что я их порвал в каком-то приступе отчаяния, на меня иногда находит. Жаль не потому, что там было что-то особенное, а потому что Камбуроглу – а ему тогда уже было девяносто лет – согласился почитать записки какого-то школьника. Затем я начал учить французский и потихоньку стал читать в оригинале, Флобера например. Но первые книги я читал на греческом. Не стоит презирать переводы, даже «Мадам Бовари» в переводе Феотокиса достаточно хороша. Затем я открыл и других писателей, таких как Стриндберг.
– Что именно у Стриндберга?
– Сначала я в очень молодом возрасте прочитал «Одинокого» в переводе Хрисафиса. Это не роман, это большой рассказ, очень странный, оказавший на меня большое влияние. Герой рассказа решил не разговаривать год и смотрел на все из окна, у него и бинокль был. Невероятный писатель. Также я читал в переводе кое-какие его пьесы и «Ад», а затем постепенно и все его так называемые комнатные пьесы, которые он писал для своего театра, – они самые лучшие. Его последнее: «Пеликан», «Материнская любовь» и др. Он из тех, кто действительно оказал на меня влияние, это кажется странным, но это правда. У него есть «своеобразие», о котором говорил Энгонопулос, любопытство. Вы знаете, что он был еще и художником? Он был изобретателем, естествоведом, фотографом. Его эрудиция была бесконечна: он был и мистиком, и реалистом – кем угодно, и натуралистом тоже, – у него было много граней. Он занимался всеми жанрами, писал и сюрреалистические тексты, и романы, и рассказы, и… он был неисчерпаем. Стриндберг был любим целой плеядой гораздо более молодых писателей, таких как Кафка. Кафка его обожал, говорил: «Этот великий Стриндберг, эти страницы он стяжал силой кулака». В числе других его почитателей Бергман, Блок, который говорил, что нужно изучать его с почтением, что эта работа обновляет утомленные души. У него невообразимая энергия. Неуловимая.
Но я забыл упомянуть еще кое-кого из этого периода, кто был для меня хлебом насущным. Что бы я ни читал, я всегда возвращался к Чехову и Пападиамантису. Чехов, Пападиамантис – это одно и то же, они эквивалентны. Чехова я читал с детства, вместе с другими великими русскими писателями. Я прочел все существующие переводы на греческий язык, многие были достаточно хороши, о некоторых сегодня никто не знает. Помимо Коралии Макри, был еще Ставрос Канонидис и другие, которым я, конечно, благодарен. Через один такой перевод в
